спустились к реке, посчитал своим долгом подойти к бабушке Сергеевне, чтобы хоть как-то разделить с ней ее горе.
Сергеевна уже подоила Зорьку и обвязывала марлей подойник, когда к ней подошел пастух. Они поздоровались, и дед достал из кармана старый замусоленный кисет. Он тяжело присел рядом с ведром, кивнул на реку, где стояла корова, и участливо спросил:
— Болеет?
Мальчишки, сидевшие неподалеку, все видели и слышали и все замерли в ожидании, но Сергеевна вдруг всплеснула руками.
— Так я и знала! — сказала она горько. — Болеет, Митрофаныч, видно. Обычно в полдень семь литров приносила, а нынче вот на? тебе — и трех, гляди, нет!..
Старик покосился на Зорьку и закурил. Стряхнул со штанов на колене табачные крошки, встал с корточек.
— Задумчивая, гляди ты, стала… Все, вишь, бодрые такие, а она… Печаль какая-то, видно, завелась…
Сергеевна тоже смотрела на Зорьку. Корова стояла, как-то странно свесив голову набок, и дышала тяжело и часто, и бока ее раздувались, как кузнечные мехи…
— Ты уж посоветуй, Митрофаныч, — попросила бабка.
— Дома-то у нее — покой? Не заморили?
— Да откуда же? — снова всплеснула руками бабушка.
— Заморенная она, — уверял Митрофаныч. — И похудшало ей, утром бодрей казалась…
Мальчишки, как один, встали и, не оглядываясь, тихонько пошли от берега. Армия отступала.
— «Замо-о-ренная»! — передразнил пастуха Писаренок.
Будешь тут заморенный! Кто ж знал, что все получится не так, как предполагали ребята!..
Армии не повезло. Как только утром мальчишки с Зорькой вошли в лес, на полянке показался лесничий.
— Потравщики! — закричал он, снимая с плеча ружье. — Управы на вас нет! А ну, давай корову!
Черные усы у него топорщились под большим угреватым носом, глаза сверлили мальчишек.
И армия дрогнула.
Колька схватился за веревку, которую он привязал к рогам Зорьки, чтобы легче ее было переводить туда, где трава погуще, и потащил корову сквозь кусты. Все кинулись за ним. Выбиваясь из сил, спасали мальчишки Зорьку и скрывались сами. Они пересекали многочисленные лесные овраги, и корова тяжело спускалась вниз, а потом нехотя взбиралась наверх вслед за Колькой. Они переходили болота и ручейки, и под ногами у Зорьки чавкала жирная грязь. Они саблями прокладывали путь сквозь кусты и потом мчались через поляны, и Зорька неслась впереди, как добрая скаковая лошадь.
Лесничий был без лошади, и только поэтому армия сумела улизнуть от него. Но пастись Зорьке, конечно, было уже некогда. Пока помыли ее в холодном ручейке на краю леса, солнце встало в зените, и надо было гнать Зорьку на речку. Какое уж там молоко, если бедной Зорьке удалось, наверное, всего пару раз щипнуть пыльную тимофеевку, что растет обочь дороги.
Потому и заморенная.
Конечно, сегодня даже не стоит считать, сколько надоит вечером Колькина бабушка.
Мальчишки переживали неудачу, и на военном совете, который состоялся в тот же день, было решено изменить тактику.
— Покой нужен! — Эти слова старика Митрофаныча были приняты как закон.
На следующий день мальчишки снова тщательно измерили утренний надой и снова вслед за Зорькой вышли со двора. Но теперь они не отбивали ее от стада, а вместе с Митрофанычем пошли на гору.
Коровы, взбивая тяжелую, влажную с утра пыль, взобрались на холм, покрытый плотным ковриком серебристо-зеленого чебреца.
Митрофаныч, кряхтя, нагнулся, сорвал пучок росной травы и поднес ее к лицу. Вся армия, как один человек, проделала то же самое, и Колька тоже уткнул нос в пучок. От него пахло летним дождем и теплым степным ветром, пахло земляникой и всеми травами, какие только были вокруг.
— Солнышко-то, солнышко! — тихо сказал Митрофаныч, и ребята посмотрели на солнце.
Краснощекое, как сам Колька, оно приподнялось над светло-зеленым гребнем дальней горы. Оно еще держалось тоненькими серебряными лучиками за землю. Лучики удлинялись, растягивались. Вот-вот они оборвутся, лопнут, и тогда яркое солнышко медленно поплывет вверх — все выше и выше.
— Ну, теперь и закусить не грех…
Это сказал Митрофаныч. Он снял свой брезентовый плащ и разложил его на траве, сиял с плеча холщовую сумку.
А мальчишки все еще стояли и смотрели на солнце, на степь вокруг.
Налево с холма спускалась узкая дорога. Дальше она петляла, вилась книзу, как брошенная в траву веревка, и терялась в рыжих хлебах. Пшеница уже золотилась под первыми лучами, а за ней вдалеке в утренней дымке мешались и путались цвета и краски. Цвел сиренью шалфей, желтели подсолнухи, блестели, как разлитое в траве молоко, островки жабрея, и вся степь как будто тоже радовалась хорошему утру и румяному солнышку.
До вечерней зари толкалась армия около стада. Мальчишки саблями срезали самую сочную траву и таскали ее Зорьке. Но Зорька почему-то лишь ворошила лениво охапки зелени и шла дальше за стадом. Мальчишки вслед за ней покорно переносили траву с места на место, снова и снова подсовывали ее будущей рекордистке, но Зорька, видно, никак не хотела понять, что на нее возложено такое важное дело.
— Чего таскаете, она уж завяла совсем, — ворчал Митрофаныч. — И траву топчете, есть скотина не станет… Посидели бы на одном месте!
Колька был талантливым полководцем. Он смело шел на любые военные хитрости, и, конечно, только это помогло армии и сейчас принять одно из самых достойных решений.
— Надо, — сказал Колька, — проследить, какую траву охотнее других едят эти бестолковые коровы. Надо, — сказал Колька, — срывать потом и приносить Зорьке только такую траву.
Полководец остался следить за Зорькой. Остальные мальчишки разбежались по степи, и каждый выбрал для наблюдения самую толстую и самую большую корову. Полчаса все заглядывали в рот Пеструшкам и Звездочкам, Буренкам и Красавкам. Коровы косили на мальчишек ничего не понимающими глазами и недовольно фыркали.
Через полчаса Витька Орех донес Кольке, что больше всего Зорьке должна понравиться заячья капуста. Шурка Меринок уверял, что для настоящей коровы нет ничего вкуснее сурепки.
Последним вернулся с задания Писаренок и заявил, что самая питательная трава — это, конечно, молочай.
Губы у Писаренка были зелеными, он что-то жевал, а на грязной ладони у него еще лежал очищенный огрызок мясистого стебля. Он объяснил, что за то время, пока он следил за подопечной коровой, она успела съесть около двадцати кустиков молочая — больше, чем он сам. Больше, конечно, лишь потому, что она сразу отправляла в рот стебли, а Писаренку приходилось очищать их, катать между ладонями и приговаривать: «Чай-чай-молочай, пойди брата покачай», — для того чтобы стекло со стебля горькое молоко.
Итак, мнения разделились, и все мальчишки так горячо отстаивали свою точку зрения, что Колька вынужден был решить: пусть каждый срывает ту траву, которую считает наиболее подходящей.
Этому решению нельзя было отказать в мудрости, однако и оно не принесло Кольке покоя. Зорька так неохотно ела траву, которую ей подносили, что до самого вечера ребята так и не выяснили, кто же из них в конце концов прав.
