Савве на ухо, прохрипел:
— Я схожу к себе, бумажонку одну прихвачу, ты подожди. Менты пустят?
— Базара нет, пустят, — ответил Савва, оскалился: — Понравилось?
У гранитной стены с фамилиями никого.
Солдаты ушли, сделав свою работу.
Стих ветер.
Ивану вдруг послышалась музыка знакомая каждому солдату: когда уходил он в армию, вдарил оркестр «Прощание Славянки». Так вдарил, так…
Да не музыка то была, а механ на бэтере насвистывал.
Иван его сразу и не заметил. Глянул по-дурному на механа, схватился за голову. Будто рвануло фугасом землю под ногами. И побежал по плацу: за ним визг, снарядный вой, взрывы, стоны — крушит ему перепонки дикая музыка. Стучит в висках: не свисти, не свисти, не свисти, не свисти-и…
— Не свисти, блядина-аа!! — заорал Иван страшно бессмысленно, насмерть заорал.
Испугался механ, подавился на высокой ноте.
В камере на грязном полу лежал человек: кровь кляксами, окурки раздавленные, фантик от сникерса, хлебная корка с плесенью; руки стянуты в запястьях — ноготь на кожице висит. Нестерпимо воняет прелой мочой. Савва по-хозяйски зашел в камеру, двинул пленника ботинком в живот. Тот взвыл. У пленника на голове пакет, по пакету скотчем перемотанно, только рот рыбий наружу: черные губы разинуты, спекшееся месиво во рту.
— Мы-ыы, — мычит человек.
— Менты сказали, чтоб недолго, да… Его завтра фебсы заберут — каяться будет. Будешь, черт, каяться? — и снова ботинком в пах.
— Мыых, — ахнул пленник. — Не надо, ребята… я не сам, меня застауили.
Савву всегда звали на допросы. Менты так не умели. Савва бил смачно, со вкусом: когда пленник исходил кровью и мочой тыкал ему окурком в глаз и, коверкая слова, уродуя русскую речь, кричал в ухо:
— Ну, сука билат, скажи нах… перед смертью скока наших рюсских убиль?
Расскажет пленник, что знает — и что не знает со страху тоже расскажет. Савва был спец выколачивать информацию. Менты степенно стояли в сторонке, качали головами:
— Где так научился, брат Савва?
— Злой боевик, как собак, — только и отвечал Савва.
А Иван думал, когда рассказывал кто-нибудь про Савву, что, наверное, тот от природы такой — хладнокровный. Потом еще думал: сюда бы армию таких вот хладнокровных — и конец тогда войне. Иван не раз видел поверженных врагов; когда добивали пленных не испытывал душевных мук, но только брезгливо морщился и размышлял так: чем больше завалят «духов», тем лучше. Вот только кому будет от этого лучше, Иван понять не мог. После теткиной истории про десять солдатиков он смутно почувствовал, что где-то рядом, может быть, даже в самих теткиных словах кроется разгадка… и ответ на все мучавшие его вопросы.
Но на это раз все был по-другому.
— Он писать может? — спросил Иван. Так некстати спросилось, не к месту, что Савва удивленно разинул рот.
— А нафига ему писать, брат? Пусть говорит, да, — и снова пыром ткнул в перемолотые ребра. — Падла. Скажи нах… перед смертью…
Пленник взвыл от боли.
— Глаза ему развяжи. Мне нужно…
Лицо было шмат синего мяса. Иван сморщился, но, думая только об одном, пододвинул к пленнику стул и положил сверху лист бумаги. Савва с интересом наблюдал, думая про себя, что Буча окончательно свихнулся или… придумал какую-то новую форму допроса. Иван сунул пленнику между распухших пальцев ручку.
— Пиши.
Пленник с трудом понимал, что происходит вокруг, или только делал вид: так натурально корчился возле стула, так жалобно подвывал, что человек не искушенный в допросах, наверное, поверил бы — что попал этот двадцатипятилетний парень на войну совершенно случайно.
— Ребята», а что писать? Я сказал все… это страшная ошибка…
— Я диктовать буду. Пиши. Волгоградская область… поселок Степное…
Ручка воткнулась в бумагу; связанные руки мешали пленнику писать, — на листке появились темные пятна с отпечатками кровяных ладоней.
— Волгоградская… пиши!.. область… поселок…
На листке появились буквы, потом слово, второе.
Иван склонился над пленником.
Савва кисти разминает, выворачивает пальцы с хрустом.
Потом произошло то, чего Савва никак уж не ожидал. Иван схватил листок с синими каракулями, приложил его к другому — похожему на оберточную бумагу от бандеролей. Некоторое время молча шевелил губами. Савва видел, как задрожали плечи у Ивана, как выронил он оба листка. Не успели бумажки долететь до пола, вскинул Иван руку и, не говоря ни слова, но, рыча, как зверь, ударил пленника в голову. Ударив, пошел месить его руками и ногами. Иван топтал шмат синего мяса, давил ботинками пальцы связанных рук, прыгал, втыкаясь пятками в рыхлую грудь. Пленник уже не стонал: он вытянулся вдоль стены, — только вздрагивало и хлюпало под ударами его измочаленное тело.
— Брат, брат, тише, я ментам обещал… завтра фебсы…
Савва бросился к Ивану, обхватив его, стал оттаскивать. Тут бы и Савве досталось, но как бывает в таких делах, увидел вдруг Иван или почувствовал, что не сопротивляется пленник, не ворочается под его ногами, не прячет от сбитых в кровь кулаков синий шмат… Пленник потерял сознание. Обмяк Иван, сдался — схватился за лицо руками и трет, трет как сумасшедший. Бормочет:
— Брат, брат, я нашел… нашел… десятый… Прости, Жорик, скажи там… Это последний, последний. Так нужно, брат…
Случилось это на Дагестанской границе. Люди полевого командира Хаттаба предложили пограничникам на блокпосту сдаться без боя, пообещав им сохранить жизни, мол, срочников не убиваем. Когда боевики подошли вплотную, с блокпоста ударил пулемет. Вахабиты расстреляли блокпост из гранатометов. Лейтенант за пулеметом погиб первым. Мальчишки сдались, или их взяли в бою, или еще что-то… Это уже не имело значения. Шестерых оставшихся в живых солдат связали, бросив лицами в землю. Потом всех убили. Казнь сняли на видеокамеру, сняли неумело, но откровенно. Блокпост взорвали. Ветром разносило бумажки: летали по горной лужайке письма из дома с обратными адресами…
— Все рассказал честно, падла. Ты, брат, прости, не знал, да, — Савва забил косяк и протянул Ивану. — Давай, брат, пыхнем. Отпустит.
Так уж вышло — выложил Иван историю Савве. Потом пересказал еще раз эфесбешным операм. Пленника привели в чувство, и еще часа два Савва работал с ним.
— Этот шайтан и снимал, — потом сказал Савва.
Савва ноги вытянул. Под каштаном шмель закружился, погудел и махнул в город за синие ворота в надвигающиеся стремительно сумерки. Механ докрутил гайки, с опаской взглянув на Ивана с Саввой, потопал на задний двор.
— Потом с Махачкалы кассеты отсылал по почте, самый молодой был потому что: борода, говорит, еще не росла, везде ходил запросто. Говорит, сам Хаттаб приказал пленки разослать по адресам, чтоб боялись… Когда я его резал, он плакал, маму свою вспоминал, да. Прикинь, падла какая! — Савва выдернул из ножен, покрутил клинок. — Хороший нож трофейный, тот самый, с Аргуна, помнишь?
Ночь пришла холодная.
