смерти. Диагноз доктора Шумана был принят официальной литературной критикой. В Вокульском боролся позитивист с романтиком, двойственность его натуры кажется несомненной. На страницах книги мы имеем дело как бы с двумя разными людьми. Если бы Шуман обладал современными медицинскими знаниями, не исключено, что он изменил бы свой диагноз, возможно, констатировал бы, что Вокульский болен маниакально-депрессивным психозом с шизофреническими элементами, а его двойственность в поступках вытекает из циклических фаз развивающейся в нем болезни. Вот расчетливый до сих пор купец неожиданно велит нанятым им людям повышать цену на дом, который он собирается купить. Вместо того, чтобы финансово уничтожить Ленцкую и обедневшую, покорную Изабеллу положить в свою кровать, как это ему советуют другие и как бы сделал настоящий деловой человек, он хочет сделать ее богатой, а тем самым более неуступчивой. Но ведь Прус нам внушает – уж что-что, но деньги зарабатывать Вокульский умеет. Если он поступает таким образом, то это иначе как романтизмом объяснить нельзя. Но что говорит Вокульскому старик Шлянгбаум: «Если бы я вас не знал, то подумал бы, что вы сумасшедший». Старый еврей, который любил своих детей, способен был понять любовь Вокульского, но не мог одобрить его поступки. К сожалению, Шлянгбаум ничего не знал о маниакально-депрессивном психозе. Для вас, господин Эвен, Вокульский лишь литературный персонаж, бумажный человечек. А для меня он живое человеческое существо, тот, кто должен есть, пить, выделять мочу и кал. Одним словом, для меня это социально- биологическое существо, о котором я имею право сказать, что оно имело склонность к насморку, могло быть и психически больным. И нравится это кому-нибудь или нет, я имею право смотреть на него не только как на носителя идеи, но и бактерий. Мое отношение не умаляет величие творчества Болеслава Пруса; Вокульский становится от этого не менее, а возможно, более трагической фигурой. Глядя по-старому на Вокульского как на арену борьбы романтизма с позитивизмом, мы как бы отдаляем его от себя. Глядя моими глазами, мы видим еще ближе, более современно, быть может, как одного из нас.
– Вы безумец, – прошептал я.
– Конечно, – согласился он со мной. – Как, Кордиан, вы оказались в сумасшедшем доме[58].
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АВТОТЕРАПИЯ
На земле, пыль которой я ношу на своих ботинках, зелень – лишь перелетная птица, так же как чистая белизна зимы. Дольше всего здесь господствует черный цвет, разные оттенки коричневого и охры. И всякий раз, когда я выхожу на крыльцо, меня угнетает чернота и серость – я вижу туман, который поднимается над болотом, как седой дым гаснущего костра для нажигания угля. Туман тоже заслоняет и размазывает контуры огромного леса, на расстоянии делает озеро похожим на ослепший глаз.
В конюшне, на каменном полу, у деревянных яслей стоит мой автомобиль. Там не пахнет ни лошадиной мочой, ни овсом и сеном, а разносится слабый запах бензина и машинного масла. А ведь я довольно часто слышу ржание коня и топот его копыт, когда он мчится по кромке болот.
На одном из островов на озере, которые видны из моих окон, я иногда замечаю отблески огня – я тогда гадаю, кто разжег костер: туристы, рыбаки или пьяный пастор Агрикола, переставший верить в Бога, но не переставший искать правды. Я часто вспоминаю о Ионсе Эренрейхе и думаю, зачем люди пытаются изменить мир. Я также думаю и о моей прекрасной соседке, Дженни фон Гуштедт, которая вращает золотой перстень на пальце – перстень с камнем и маленькой черной стрелой; эта стрела попала в меня.
Довольно часто меня навещает Борунь, старый учитель, и берет книги, которые, впрочем, быстро возвращает. Он говорит: «Теперь я редко когда читаю до конца какую-нибудь книгу. Откладываю ее, потому что не вижу в ней правды». Странно, что существуют люди, которым одной красоты мало, им подавай еще и правду. Мои друзья утверждают, что прекрасное существует независимо от правды, оно какое-то таинственное, вечное, а правда или есть, или ее нет. Но я думаю немного иначе – я знаю, что существует правда для каждого из нас. И все они – фон Бальк с грустным лицом, пастор Агрикола, Ионс, и, наверное, я вместе с ними, мы все еще ищем и жаждем правды. Через эту правду, как через туман, который поднимается над болотом, мы хотим увидеть контуры прекрасного.
Серые монашенки из монастыря старообрядцев в Войнове рассказывали мне, что во времена, когда монастырем управляла набожная и молоденькая монашка Праксия, среди них жил такой набожный муж, что даже жестом он не хотел обидеть Бога. Он не мылся и не переодевался, чтобы наготой своею не оскорблять собственных глаз. И умер от грязи, съеденный вшами.
Среди нас живут набожные мужи, которые не хотят оскорблять прекрасное, содержащееся в произведениях искусства, они готовы негодовать, когда кто-то стремится сорвать с героев их благородные одежды.
До войны мы жили в маленьком городке, где мой отец был врачом. Мы занимали большой, семикомнатный дом, где седьмая комната предназначалась для моей бабки. По тем временам эта женщина считалась довольно богатой, у нее были доходные дома в большом городе и приличная пенсия за мужа, высокопоставленного железнодорожного чиновника. Кроме того, она имела трех дочерей, которые удачно вышли замуж. Бабка гостила то у одной, то у другой, но чаще всего жила в доме моих родителей, где у нее была прекрасно обставленная комната.
Я помню свою бабку, невысокую женщину, всегда одетую в черное. Помню также себя по фотографиям тех лет – пятилетнего светловолосого мальчика с мечтательным выражением лица. В моей памяти осталось, как однажды в воскресенье бабка взяла меня за руку и пошла со мной в костел. Но мы не вошли как обычно внутрь, а сели в длинный ряд просящих милостыню у костела старушек. Моя бабка тоже протянула руку и велела мне сделать то же самое. Мне понравилось, как прекрасно одетые дамы, которых я видел в доме, клали мелкие и крупные монеты в основном в мою маленькую ладонь. Именно я собрал больше всех, намного больше, чем моя бабка и остальные старушки-нищенки.
На следующий день моя мать решила повеситься, а отец сразу же выехал в воеводский город просить перевести его в другое место. Но прежде чем это случилось, я еще долго испытывал странное удовольствие, когда меня, гуляющего по улице или игравшего в скверике, где росло множество разных цветов, останавливали дамы с пахнущими духами пальцами, которые гладили меня по волосам и говорили: «Бедный ребенок, твоя мать выгнала тебя из дома и заставила побираться». Наполненный невыразимой гордостью, я потом возвращался домой, где две служанки подавали мне обед, а учитель английского ежедневно занимался со мной два часа.
Через много лет, когда я, уже будучи восемнадцатилетним лицеистом, пытался сочинять рассказы, один писатель, которому я принес свои опусы, посоветовал мне: «Обратитесь к суровой действительности своих детских впечатлений, мой молодой коллега». Другой литератор написал мне, что у меня есть определенный талант, который я не имею права растратить. К сожалению, мой новый рассказ как-то попал в руки отца.
– У твоей бабки был старческий маниакальный психоз, – сказал он и бросил рукопись в горящую открытую конфорку.
– Отец! – крикнул я. – Ты убил во мне Бальзака! Уничтожил «Мать Горио».
И вот тогда-то и родился Ганс Иорг.
В большой аудитории я всегда сидел в первом ряду из-за своей близорукости. Помню большой экран и увеличенный на нем синевато-серый человеческий мозг, похожий на непропеченную, неправильной формы буханку хлеба.
– Дамы и господа! – говорил профессор К. – Как вы видите, мозг параноика часто внешне ничем не отличается от мозга нормального человека. Однако в этом мозгу происходят процессы, причину которых, смысла и цели мы до сих пор не в состоянии понять. В клинической картине паранойи мы всегда констатируем неповрежденную структуру личности, отсутствие галлюцинаций и чистое сознание. Остаются лишь фантомы, связанные в удивительно логическую систему, в которой нет никаких пробелов, если не считать ошибочной отправную точку. Нам известны несколько разновидностей паранойи. Бред ревности, бред склочника, религиозный бред, бред изобретательства, а также бред отношений, когда интеллигентный параноик способен окружающим внушить свои химеры. В таком случае либо человек примитивный, либо, с другой стороны, чрезмерно впечатлительный, как, например, выдающийся художник, человек, по сути дела, психически здоровый, может позаимствовать у больного всю его бредовую систему вместе с его эффективной динамикой и силой убеждения. Особенно у женщин-параноичек мы видим манию, основанную на убеждении, что все проблемы в ее личной и профессиональной жизни вызваны скрытой любовью,
