'Итак, — писал Ф. X. Баур, — философия Сократа и христианства, если их рассматривать в этом исходном пункте, относятся друг к другу как самопознание и сознание греховности'.[71] Весьма близкие аналогии проводятся Бауром между христианской благодатью и сократовской майевтикой и иронией. Дальнейшее развертывание у Платона христианских элементов в Сократе приводит, по трактовке Баура. в целом к тому, что 'ни одна из философских систем древнего мира не проникнута религиозным характером в такой степени, как платонизм'.[72]
Критикуя подход Баура, игнорирующий принципиальные различия между философией и религией, воззрениями Сократа и Христа, платонизмом и христианством, К. Маркс отмечает: 'Нам кажется, что сравнение Сократа с Христом доказывает, при подобной формулировке, как раз противоположное тому, что требовалось доказать, а именно, что между Сократом и Христом не обнаруживается никакой аналогии. Конечно, самопознание и сознание греховности относятся друг к другу как общее к частному, а именно как философия к религии. Такую позицию занимает любой философ как древнего, так и нового времени… Это означало бы лишь то, что философ Сократ относится к Христу, как философ к учителю религии'.[73]
Аналогии Баура, по оценке К. Маркса, бессодержательны и, по существу, ничего не проясняют. Если и обнаруживается какая-то аналогия между Сократом и Христом, то она, замечает Маркс, состоит в том, что 'Сократ является воплощенной философией, а Христос — воплощенной религией'.[74]
Но трактовка Баура направлена не на выявление этой противоположности, а, напротив, на поиски религиозных моментов в философских концепциях Сократа и Платона. 'В этом стремлении обнаружить христианский элемент в Сократе, — подчеркивает Маркс, — отношение вышеупомянутых личностей, Христа и Сократа, не выясняется точнее, но лишь определяется вообще как отношение философа к учителю религии, и точно такая же бессодержательность обнаруживается в том, что общее нравственное расчленение сократовской идеи, платоновское государство, приводится в связь с общим расчленением идеи, а Христос, как историческая индивидуальность, приводится в связь главным образом с церковью'.[75]
Большой интерес представляют суждения молодого К. Маркса о сократовской иронии и иронии вообще. Будучи младогегельянцем, К. Маркс опирается здесь на Гегеля и его критику субъективно- идеалистической трактовки иронии представителями немецкой романтической философии. Вместе с тем молодой Маркс творчески развивает и углубляет гегелевский подход. 'Сократовская ирония, — пишет он, — как ее понимает Баур и как необходимо понимать ее вслед за Гегелем, а именно в качестве диалектической ловушки, при посредстве которой обыденный здравый смысл оказывается вынужденным выйти из всяческого своего окостенения и дойти — не до самодовольного всезнайства, а до имманентной ему самому истины, — эта ирония есть не что иное, как форма, свойственная философии в ее субъективном отношении к обыденному сознанию'.[76] Тот факт, что в лице Сократа эта ирония приняла форму иронизирующего человека, мудреца, Маркс объясняет основным характером греческой философии и ее отношением к действительности. Вообще же, 'всякий философ, отстаивающий имманентность против эмпирической личности, прибегает к иронии'.[77] Абсолютизация этого субъективного аспекта всякого философствования и изображение иронии в качестве 'общей имманентной формы' и некоей особой философии как раз и представлены в подходе Ф. Шлегеля.
В подходе молодого К. Маркса к философской борьбе вокруг творческого наследия Сократа наряду с продолжением и развитием гегелевской критики субъективного идеализма Ф. Шлегеля весьма примечательны и те аспекты, где он, существенно расходясь с Гегелем, с атеистических позиций критикует попытки (в частности, Баура) христианско-теологической интерпретации воззрений античных философов.
Высокая оценка вклада Сократа в историю философской мысли и критика различных оценок и интерпретаций его воззрений по аналогии с христианством имеются и в последующих произведениях К. Маркса.[78] Так, в 'Немецкой идеологии' К. Маркс критикует позицию мелкобуржуазного идеолога М. Штирнера, в частности, за то, что в его трактовке античной философии 'Сократ превращается в Лютера, который превозносит сердце', и подобными аналогиями 'вскрывается' 'в христианстве ход развития, подобный развитию древности'.[79]
Основные аргументы этой критики К. Маркса, по существу, сохраняют свое значение также и в отношении к различным последующим теологическим трактовкам взглядов Сократа и Платона, в которых — с теми или иными вариациями и модификациями — воспроизводятся прежние идеи и положения.
Так, с теологических позиций сравнение платонизма (включая и взгляды платоновского Сократа) с христианством и 'суждения о платонизме с точки зрения христианской веры' обстоятельно представлены в работе немецкого философа XIX в. Генриха фон Штейна.[80] Характеризуя софистику как болезнь переходного периода в развитии греческой философии и выступая против всякого сближения Сократа и софистов, Штейн говорит о 'мнимом субъективизме' Сократа, для которого 'собственное я никогда не было самоцелью и собственным объектом исследования, но лишь исходным пунктом, использованным им для того, чтобы возвыситься к вечному и божественному, объективному и абсолютному'.[81]
Именно такого подлинного Сократа, по оценке Штейна, 'полностью понял и преданно воспроизвел' только Платон, его наиболее громкий и безусловный почитатель.[82]
Высказывания Сократа 'как замечательное произведение богословской литературы' трактовал английский исследователь проблем этики XIX в. Д. С. Блэкки.[83] Сократ характеризуется им как 'отец нравственности' и вместе с тем как теолог-моралист,[84] философ-моралист, писал он, не может обойтись без бога, как 'всеподчиняющего себе и всеобъемлющего первоначального факта', и повсюду 'теология служила основанием нравственности, а из всех теологов-моралистов Сократ был лучшим теоретиком и наиболее состоятельным практиком'.[85] Отсюда и его замечание о том, что Аристотель — продолжатель этики Сократа и Платона — был ниже их главным образом из-за недостатка 'религиозного чувства'.[86]
В этом теологическом духе Блэкки характеризует Сократа как 'величайшего из языческих проповедников', 'великого пророка-созидателя', сближает Сократа с апостолом Павлом и религиозным реформатором Кальвином, говорит о его 'великом нравственном апостольстве', сравнивает его борьбу с софистами с антагонизмом между первыми проповедниками Евангелия и книжниками, фарисеями.[87]
Также и столкновение Сократа с афинской демократией Блэкки освещает в религиозном ключе: 'Его требование святого почитания закона… совпадает с требованием апостола Павла, но находится в прямом противоречии с правилами, усвоенными демократией, как древней, так и новейшей: демократии не по сердцу никакое благоговение; увлеченное страстью большинство готово счесть за узурпацию каждый закон, накладывающий тормоз на стремления этого большинства или узду на его своеволие'.[88] Но в те времена в Афинах дух терпимости и свободомыслия был так силен, что осуждение на смерть 'честного мыслителя единственно за иноверие было не извинительно и не может быть иначе объяснено, как глубокою личною враждой со стороны обвинителей и как грубейшим предубеждением со стороны судей'.[89]
Солидаризируясь с подобным религиозно трактуемым антидемократизмом Сократа и считая его осуждение фактически и юридически не обоснованным, Блэкки видит в суде над афинским проповедником божественной истины и добра наглядное предостережение против слепой веры в формулу: 'Глас народа- глас божий'.[90]
Большой набор прямых аналогий и близких сопоставлений Сократа и Христа имеется и в работе 'Сократ и Иисус Христос', где, в частности, утверждается, что 'из всех детей Адама вне Израиля, кроме Сократа, нет никого, кто бы так близко подошел к истинному богу'.[91] Причем Сократу, помимо прочих прохристианских добродетелей и подвигов, прямо приписывается желание 'на добродетели основать общество, Церковь, друзей, которые бы с почтением сохраняли память об основателе их учения'.[92]
