Когда я вернулся, Диана сидела в гостиной и читала большую книгу. Ван Моррисон пел «…someone like you / You make it all worthwhile»,[14] и она не услышала меня, пока я не встал перед ней и не прочел вслух названия на обложке:
— «У нас будет ребенок»?
Она вздрогнула, потом, просияв, смущенно сунула книгу в шкаф за спиной.
— Ты сегодня поздно, любимый. Занимался чем-нибудь приятным — или все работал?
— И то и другое, — сказал я и подошел к окну. Гараж купался в лунном свете, но пройдет еще много часов, прежде чем Уве заберет полотно.
— Я тут сделал пару звонков и немножко подумал насчет назначения кандидата в «Патфайндер».
Она восторженно всплеснула руками:
— Потрясающе! Это будет тот самый, которого я подсказала, этот… как же его?
— Грааф.
— Клас Грааф! Вот склероз! Надеюсь, когда он узнает, он купит у меня какую-нибудь картину подороже — я ведь заслужила?
Она возбужденно улыбнулась, расправила поджатые под себя стройные ноги и вытянула вперед, потянулась и зевнула. И словно когти охватили мое сердце и сжали, как пузырь с водой, и мне пришлось поспешно опять отвернуться к окну, чтобы она не прочитала боль на моем лице. Женщина, которой я верил, не просто предала меня, не просто привычно носила маску — она профессионально играла роль. Я сглотнул, ожидая, пока снова смогу овладеть собственным голосом.
— Грааф — неподходящая кандидатура, — сказал я, разглядывая ее лицо в оконном стекле. — Я предложу им другого.
Нет. Все-таки не вполне профессионально. Потому что это ей оказалось трудно проглотить, я видел, как у нее отвисла челюсть.
— Ты шутишь, любимый. Он такой замечательный. Ты сам говорил…
— Я ошибся.
— Ошибся? — Я с удовлетворением уловил пронзительные нотки в ее голосе. — Господи, в каком смысле?
— Грааф иностранец. Он ниже метра восьмидесяти. И страдает некоторыми расстройствами личности.
— Ниже метра восьмидесяти? Господи, Роджер, сам-то ты ниже метра семидесяти. Это ты страдаешь расстройствами личности.
Удар пришелся в цель. Не насчет расстройств моей личности, хотя с этим она, естественно, права. Я собрался — голос не должен дрогнуть:
— А в чем дело, Диана, почему такая бурная реакция? Я тоже возлагал надежды на Класа Граафа, но ведь сплошь и рядом бывает, что человек разочаровывает нас и не оправдывает ожиданий.
— Но… но ты ошибся. Неужели ты не понимаешь? Он именно тот, кто нужен!
Я повернулся к ней, попытавшись изобразить надменную улыбку.
— Слушай, Диана, я один из лучших профессионалов в своем деле. Это я решаю и я оцениваю людей. Бывает, что я ошибаюсь с оценками в частной жизни…
Я заметил, как ее лицо чуть дрогнуло.
— Но никогда — по работе. Никогда.
Она молчала.
— Я зверски устал, — сказал я. — Плохо спал прошлой ночью. Спокойной ночи.
Лежа в постели, я слышал ее шаги наверху. Неугомонные, туда-сюда. Голоса я не слышал, но знал, что она обычно так расхаживает, когда говорит по мобильному. Тут мне подумалось, что этим мы отличаемся от поколения, выросшего при беспроводной связи, ходим, говоря по телефону, словно все еще в восторге от того, что подобное возможно. Я где-то читал, что современный человек тратит на общение в шесть раз больше времени, чем наши деды. Так что мы общаемся больше — но лучше ли? Почему я, например, не сказал Диане напрямую: мне известно, что они были вдвоем с Класом Граафом в его квартире? Не потому ли, что я знал — она ничего не сможет толком объяснить, и я все равно останусь наедине со своими догадками и предположениями? Она может, например, сказать, что это была случайная встреча, ошибка, а я все равно буду знать, что это не так. Ни одна женщина не станет манипулировать мужем, чтобы тот устроил на хорошо оплачиваемую работу мужчину, с которым у нее была лишь мимолетная связь.
Но у меня имелись, разумеется, и другие причины помалкивать. Пока я делаю вид, что ничего не знаю о Диане и Граафе, никто не упрекнет меня в том, что я оцениваю его не по профессиональным критериям и вместо того, чтобы перепоручать это назначение Фердинанду, сам занимаюсь моей маленькой, ничтожной местью. К тому же еще вопрос, как объяснить, что навело меня на подозрения. Во всяком случае, я совершенно не собирался посвящать Диану в то, что я вор и регулярно вскрываю чужие квартиры.
Я повернулся на другой бок и слушал, как ее каблучки-шпильки непрестанно выстукивают свою монотонную, непонятную морзянку — вниз, мне. Хотелось спать. Хотелось видеть сны. Хотелось прочь отсюда. А потом проснуться и все забыть. Потому что на самом деле именно это — главная причина, что я ничего ей не сказал. Пока слово не произнесено, остается хоть какая-то возможность забыть. Взять и заснуть и видеть сны, а потом проснешься — и все исчезло, стало абстракцией, сценой из чего-то, что есть только у тебя в голове, вроде тех предательских мыслей и фантазий, которые суть ежедневная измена всякой, даже самой всепоглощающей любви.
Тут я подумал, что раз она говорит по телефону, значит, обзавелась новой трубкой. И вид этого нового телефона станет конкретным, простым и неоспоримым доказательством — то, что случилось, не было сном. Когда она наконец пришла в спальню и стала раздеваться, я притворился спящим. Но в бледной полоске лунного света, сочащегося между гардинами, я сумел разглядеть, что она отключила мобильный, прежде чем сунуть его в карман брюк. И что телефон был тот самый. Черный «Прада». Значит, возможно, это только сон. Я чувствовал, как дрема одолевает меня, как я в нее погружаюсь все глубже. Или, может, она купила такой же. Погружение прекратилось. Или, может, он нашел ее телефон и они встретились снова. Я встал, вновь разбив поверхность накатывающей дремы и понимая, что этой ночью мне больше не уснуть.
Около полуночи я все еще лежал не смыкая глаз и через открытое окно словно бы услышал слабый звук, донесшийся снизу, из гаража, — возможно, это Уве явился за Рубенсом. Но как я ни напрягал слух, я так и не услышал, как он выехал. Наверное, я все-таки заснул. Мне снился мир на дне моря. Счастливые, улыбающиеся мужчины, молчаливые женщины и дети, выпускающие изо рта булькающие словесные пузыри. Ничто не предвещало того кошмара, который поджидал меня по другую сторону этого сна.
11. Курацит
Я проснулся в восемь и позавтракал в одиночестве. Для человека с нечистой совестью Диана спала довольно крепко. Сам я сумел урвать от силы пару часов. Без четверти девять я спустился в гараж и закрылся изнутри. Из открытого окна по соседству доносился тяжелый рок, я опознал «Турбонегер» — не по музыке, а по их английскому произношению. Свет на потолке включился автоматически и озарил мой «вольво-S80», который величаво, но верноподданно ожидал своего владыку. Я схватился за ручку и тут же отскочил. На переднем сиденье сидел человек! Когда миновал первый испуг, я разглядел длинное, как лопасть весла, лицо Уве Чикерюда. Сказалась, видно, ночная нагрузка в последние сутки, потому что Уве сидел там с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом. И спал он, очевидно, крепко, потому что, когда я открыл дверь, он по-прежнему не отреагировал. Тогда я гаркнул голосом, выработанным на трехмесячных сержантских курсах, куда поступил против воли отца: «Доброе утро, Чикерюд!» У него даже веки не шевельнулись. Я уже сделал вдох, чтобы сыграть побудку, когда увидел, что обивка на потолке раскрыта и оттуда торчит край картины Рубенса. Внезапный холодок, как если бы легкое облачко закрыло весеннее солнце, заставил меня вздрогнуть. И вместо того чтобы издавать и дальше всякие звуки, я взял его за плечо
