Волер. И тут его внимание привлекло…
– Эй, мне надо в сортир, – сообщила студентка, видя, что Харри сидит, уставившись в экран, и не собирается уходить. – Здесь все ужасно слышно, и я стесняюсь. Поэтому не могли бы вы…
Харри встал, пробормотал «спасибо» и вышел.
На лестнице между третьим и четвертым этажом он остановился.
Там, на фотографии… Невозможно, чтобы это была случайность. Теоретически невозможно. Или все-таки случайность?
Глава 37
Понедельник. Исповедь
Они были одного роста. Двое мужчин стояли друг напротив друга в храме Святой равноапостольной княгини Ольги. Теплый, застоявшийся воздух приятно пах благовониями и неприятно – табаком. Солнечная погода в Осло держалась уже почти пять недель подряд, и Николай Луб в своем плотном шерстяном облачении обливался потом, читая слово перед исповедью:
– Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое…
Недавно он пробовал купить новое, не такое тяжелое облачение на Вельхавенс-гате, но там сказали, что для православных священников у них ничего нет. Прочитав молитву, он положил книгу на аналой – рядом с распятием. Сейчас человек перед ним кашлянет – они всегда это делают перед исповедью, как будто пытаясь таким образом избавиться от своих грехов. У Николая было смутное ощущение, будто этого человека он видел раньше, но где – он не помнил. Имя самое обычное. Николаю даже казалось, что это было не настоящее имя. Возможно, этот человек – из другого прихода. Иногда люди приходили покаяться здесь в своих маленьких тайнах, потому что это была небольшая малоизвестная церковь, где они никого не знали. Николаю часто доводилось принимать покаяние у лютеран Норвежской государственной церкви. Просите, и дано будет. Господь милостив.
Мужчина кашлянул. Николай закрыл глаза и решил, что сразу же по приходе домой омоет тело душем, а слух – музыкой Чайковского.
– Святой отец, так выходит, что порок, как и вода, ищет, где ниже. Если есть в характере хоть малая дырочка, трещинка, слабинка, порок всегда найдет ее.
– Все мы грешники, сын мой. Ты пришел в чем-то покаяться?
– Да. Я был неверен моей любимой женщине. Изменил ей с развратницей и, хотя не любил ее, не нашел в себе сил, чтобы отказаться.
К горлу Николая подступил ком.
– Продолжай.
– Она… Я был словно одержим ею.
– Был, говоришь? Так, значит, ты перестал с нею встречаться?
– Они умерли.
Николай вздрогнул: не только от его слов, но и от интонации, с которой он их произнес.
– Они?
– Она была беременной. Мне кажется.
– Мне печально слышать о твоих потерях, сын мой. А твоя супруга знает об этом?
– Никто об этом не знает.
– А от чего она умерла?
– От пули в голове, святой отец.
Николая обдало холодом. Ком подступил снова.
– Ты в чем-то еще хочешь покаяться, сын мой?
– Да. Есть один человек. Полицейский. Я видел, как женщина, которую я люблю, пошла к нему, и ко мне закрались мысли о том, чтобы…
– Да?
– Согрешить. Это все, святой отец. А теперь вы можете прочесть молитву об отпущении?
В храме стало тихо.
– Мне… – начал Николай Луб.
– Святой отец, мне пора идти. Вы не будете так добры?
Николай снова закрыл глаза, начал читать и открыл их, только когда дошел до слов:
– Прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Он перекрестил голову мужчины, тот прошептал благодарность и быстрыми шагами вышел из церкви.
Николай остался на том же месте и слушал эхо собственных слов. Кажется, он вспомнил, где видел этого человека. В Старом Акере, он приходил с новой Вифлеемской звездой взамен сломанной.
Как священника Николая связывал обет соблюдать тайну исповеди. И услышанное не заставило бы ее нарушить, но что-то неладное было в самом голосе мужчины – в том, как он говорил про свои мысли о том, чтобы… Чтобы что?
Николай выглянул в окно. Где же облака? Кажется, вот-вот начнется дождь, но сначала будут гром и молния.
Он запер дверь, встал на колени перед маленьким алтарем и начал молиться с таким искренним чувством, какого не испытывал уже многие годы. Просил Господа укрепить и наставить на путь истинный. И даровать прощение.
В два часа в дверях кабинета Беаты появился Бьёрн Холм и сказал, что у него кое-что для нее есть.
Она встала и прошла за ним в фотолабораторию. На шнуре для просушки висел только что напечатанный снимок.
– Сделано в прошлый понедельник, – сказал Бьёрн. – Примерно полшестого, то есть через полчаса после убийства Барбары Свендсен. За это время можно спокойно доехать на велосипеде от площади Карла Бернера до Фрогнер-парка.
На фотографии была улыбающаяся девочка на фоне фонтана. Рядом с ней был виден кусок скульптуры. Беата ее узнала – «Дерево и ныряющая девушка». Она любила забираться к этой скульптуре в детстве, когда мама с папой на воскресенье выезжали с ней в город и шли гулять в Фрогнер-парк. Папа говорил, что у Густава Вигеланна ныряльщица символизировала девичий страх перед тем, как шагнуть во взрослую жизнь и стать матерью.
Сейчас Беата смотрела не на нее. Она смотрела на самый край фотографии, где у зеленой урны стоял мужчина с коричневым пакетом в руке. Он был одет в облегающую желтую куртку и черные спортивные штаны, какие носят велосипедисты. На голове был черный шлем, на лице – солнечные очки и маска.
– Велокурьер, – прошептала Беата.
– Лица все равно не видно, – ответил Бьёрн Холм.
– Да, но… – Голос Беаты прозвучал словно эхо. Не сводя глаз с фотографии, она протянула руку. – Лупу…
Холм отыскал увеличительное стекло на столе между пакетиков с реактивами и передал ей.
Беата прикрыла один глаз и начала водить лупой по фотографии.
Бьёрн Холм посмотрел на начальницу. Он, разумеется, слышал истории про то, как она работала в следственном отделе, как сидела сутки напролет, запершись в видеокомнате, просматривала записи ограблений: кадр за кадром, подмечая все новые подробности телосложения и жестикуляции, контуры лиц за масками, и в конце концов устанавливала личности налетчиков, потому что видела их раньше (к примеру, на записи налета на почту, которую сделали пятнадцать лет назад, когда сама Беата еще под стол пешком ходила, а потом оставили в архиве на жестком диске, где записаны миллионы лиц и каждый налет за всю историю видеонаблюдения). Кто-то утверждал, что у Беаты очень хорошо развита часть мозга, отвечающая за память на лица. Поэтому Бьёрн Холм смотрел не на фотографию, а на то, как Беата рассматривает
