Избранное

перед глазами народа, а затем…

Ихсан-бей расхохотался.

– Послушай, ты хочешь огромную страну превратить в театр?

– С какой стати!.. Во всем мире так. В Англии, Германии, Японии, Италии – везде так. Только у нас не так.

– А по-моему, – сказал молочник Халим, – при системе относительного представительства каждому будут предоставлены права. Человеку высокого роста потребуется на костюм два с половиной метра ткани, а нашему Хюсейну и полтора хватит. Так ведь? Вот в соответствии с этим… У одного человека в семье шесть человек, а другой холост. Но оба они чиновники и получают одинаковое жалованье. Разве так хорошо? Система относительного представительства не допускает такой несправедливости…

– Значит, система относительного представительства, – хотел подытожить спор Джемаль, – это вроде как, например…

– Да, приблизительно…

– Очень хорошая вещь…

– Хорошая – не то слово…

– Значит, важная?

– Конечно, важная… Очень важная…

– Хорошо, что мы ее приняли…

– Если бы мы ее приняли раньше, нам бы так не пришлось страдать…

– Слава Аллаху, что мы дожили до этих дней!..

– Слава и благодарение Аллаху!.. Лучше поздно, чем никогда…

Я разговаривал с Ататюрком[26]

С тех пор прошло двадцать лет. Нас было человек двести, двести молодых лейтенантов.

Как и каждое утро, в старой казарме военной школы в Мачке стоял галдеж двухсот молодых глоток.

И вдруг все смолкло. Воцарилась небывалая, неслыханная тишина. Казалось, даже часы остановились.

– Что случилось?

– Что происходит?

Пробежал встревоженный шепот:

– Умер Ататюрк…

Звуки, взгляды, чувства, время, земля – все застыло.

– Надеть парадную форму! – отдает команду капитан Чийдемоглу. – Два наших курсанта идут во дворец Долмабахче часовыми у гроба Ататюрка.

Моя очередь заступить на почетный пост – после полуночи. Впереди капитан, сзади мы – два лейтенанта. Полчаса неподвижно стоим мы у гроба Ататюрка. Свет факелов освещает его лицо, вспыхивает огнем на сабле капитана. Мы застыли не на страже праха Ататюрка, мы охраняем Революцию. Ататюрк – значит Революция. Он оставил нам ее завоевания и спит так спокойно, потому что уверен в нас. Пламя факелов то возгорается, то угасает на стали сабли.

***

Прошло двадцать лет. Ком горя, который сковал тогда мое горло, слезы, которые застыли тогда в моих глазах, вчера разразились рыданиями… Я вновь стоял перед Ататюрком. Я возвратился к 10 ноября 1938 года. Но разве сейчас я в карауле? Мы в карауле? Где те завоевания, на страже которых мы стояли?

Туман, обволакивающий меня, сгущается и чернеет. Даже в свете факелов я ничего не вижу.

– Отец, я не вижу тебя… – произнес я.

– Если вы понимаете и разделяете мои взгляды, мои мысли – это уже важно, – прозвучал в моих ушах голос. Его голос.

– Понимаем, отец, но мы не можем высказать их.

– Если мы убеждены, что делаем по совести и наши слова не расходятся с делом, то должны открыто, ясно, без колебаний и неопределенностей говорить об этом.

– Мы верим в свою правоту. Но боимся. Мы, интеллигенты, стали боязливыми, всего боимся.

– Не бойтесь говорить правду!..

– Но мы боимся правды. Поэтому давно прибегаем к обману, вводим себя в заблуждение.

– И оценивая положение, и принимая решения, мы должны без страха смотреть правде в глаза, хотя она и горька. У нас нет нужды обманывать себя и друг друга.

– Правда у нас существует только в определенной форме. На тех же, кто думает иначе, не так, как принято, смотрят с подозрением.

– Каждая личность должна сама осознать, что нужно для всей нации.

– Дайте нам совет, из чего следует исходить, решая проблемы, стоящие перед страной?

– Нужно рассматривать проблемы не в связи со случайными событиями, а заглядывать в их сущность.