— Так…
— Еще приказано прислать приемщиков за куличами и за вином. Полведра на роту…
— Ну, пошлешь.
— Слушаюсь!
Фельдфебель чуть заметно скосил глаза на Кутькина, вдруг задергавшего плечом, оживившегося.
— Ты чего, как жеребец, не стоишь на месте? — спросил Кобельков.
— Ваше благородие! — мотнулся денщик к ротному. — Прикажите нам выдать хоть полчайника винишка. Мало ли!.. Оно от живота помогает…
Фельдфебель пошевелил левым усом. Вид его говорил: “Уж попадись ты ко мне в роту, я тебе дам полчайника”…
— Ать! — гаркнул Кобельков. — Цыц! Я тебе покажу винишка!..
— Я же для вас! — обиженно заворчал Кутькин. — Что я, калоголик, что ли? Вон я даже вашего одеколона не пью.
— Дай шинель!
Поднялись в ход сообщения из блиндажной землянки, зажмурились от яркого весеннего солнца. Вентилируя легкие, Кобельков глубоко забрал в себя свежий апрельский воздух и с шумом его выдохнул…
— День-то какой, Кузьмич, а? А тут воюй!..
— Когда-нибудь и войне будет конец, ваше благородие!
— Да, надо полагать…
По укоренившейся привычке — обязательно взглянуть на противника, выходя утром из землянки, — Кобельков подошел к тому месту хода сообщения, где можно было встать. Несколько воткнутых в землю веток маскировали головы. Фельдфебель встал рядом.
Привычные глаза Кобелькова сразу же отыскали впереди за линиями наших и австрийских проволочных заграждений желтоватые линии подсыхавших окопов противника. Те же бойницы, те же пулеметные гнезда…
— Как и вчера!..
— Тихо, ваше благородие!.. Ишь только где погромыхивает. Должно и они чувствуют, какой у нас сегодня день. А пушки-то вон как далеко говорят…
— Да, — почему-то вздохнул Кобельков, вслушиваясь в отдаленный пушечный гул. — Где-то в гвардейском корпусе паляют…
Прошли в окопы и пошли ими. Часовые у бойниц, издали заметив начальника, вставали на стрелковые ступеньки и поворачивались лицами к бойницам: они должны были наблюдать за противником, но, так как наблюдать было не за чем, солдаты лодырничали. Перед ротным от солдата к солдату полз по окопам предостерегающий шепот:
— Кобель идет, Кобель идет!
— Как в землянках сегодня? — спросил поручик фельдфебеля.
— Одолевает вода, ваше благородие! Прямо измучились земляки, прямо страдальцы! Не зайдете ли?
— После зайду. Надо мне еще с батальонным поговорить.
Повернули назад, к землянке телефонистов.
Тут встретились с возвращающимся в роту субалтерном, прапорщиком Лавровым, рано утром по поручению Кобелькова отправившимся в штаб полка, вернее, в околодок…
— Ну, как? — спросил Кобельков.
— Есть, ротный! — весело крикнул прапор. — Вот она, голубушка…
И он бережно похлопал по оттопыривающемуся карману шинели.
— Верите, — продолжал он, — когда по чистому месту перебегал, Бога молил, чтобы не обстреляли. С этакой сладостью да вдруг кокнут…
— Сколько же ваша милая нам прислала? — и Кобельков даже облизнул губы.
— Полную бутылку девяностоградусного…
— Вот это любовь! — с почтением сказал Кобельков. — Это я понимаю, это настоящая любовь. Это сестричка!.. Она, стало быть, нашему лекарю переслала, как обещала? Удивительно, как это доктор не выхлестал половину…
— Ну, у них своего достает… У них даже сырная пасха есть. И окорок. Право, сам видел!.. Вас завтра звали…
— Зайду, если всё будет благополучно. Ну, вы идите, голуба, в землянку. Да осторожно идите, чтобы, чего доброго, вас не шандарахнули, не высовывайтесь. И вот что — чтобы мой вятский не наблудил: стерва парень, второй год хочу его прогнать и всё не решаюсь — привык. Пойдем, Кузьмич, к телефонистам…
Разговор с батальонным был недолгий.
Капитан Агапов повторил лишь то, что доложил ему фельдфебель.
Кроме того, он сказал, что из штаба дивизии получено приказание быть в эту ночь особенно бдительным, так как есть, мол, опасения, что австрийцы произведут вылазку…
— Воспользуются нашим праздничным настроением, — закончил батальонный.
— Слушаюсь, господин капитан, — ответил Кобельков и, положив трубку, отошел от аппарата.
Приказание батальонного он сейчас же передал фельдфебелю.
— Не может этого быть, ваше благородие! — усмехнулся тот. — Чтобы в такую ночь и этакое! Ничего не будет… Ведь мы же в их Пасху их не беспокоили…
— Я тоже так думаю… Батальонный и сам-то, полагаю, не очень верит…
— Ведь христианский всё же народ. Не турки!..
— Именно.
День пополз медленно.
Около полдня австрийцы бросили из тяжелой батареи несколько гранат по группе солдат, откапывавших от грязи вход в лисью нору, но разорвался только один снаряд, другие, подняв фонтан черной грязи, канули в мягкой, мокрой весенней земле.
Наша батарея ответно обстреляла козырьки окопов противника.
Шестнадцатилетний доброволец Изборин, уже унтер и георгиевский кавалер, выпер на самый пригорок собирать подснежники. По нему стали бить отдельные стрелки, хорошо выцеливая. Мальчишка кривлялся под пулями и, перебегая с места на место, поднимал полы шинели, показывая врагам штаны.
Кобельков орал из хода сообщения:
— Беги назад, сукин сын, морду искровеню!
И легонько потрепал его за ухо, когда мальчишка благополучно добрался до него.
— Твоя же мать, дурак, каждую неделю мне пишет, чтобы я тебя берег, а ты что?.. Ты что, ты что, сукин сын?!.
— Ничего, Вадим Николаевич, — дерзил любимец роты. — Это место у меня заколдованное…
И хлопал себя сзади по шинели.
С трех часов подул ветер с юга, и долину стало заволакивать туманом. Его голубое молоко сначала закрыло австрийские окопы, стеной встало над речушкой и вдруг потекло на нас волнами мглы и сырости. Солнце пожелтело, потускнело и вот превратилось в мутное, едва различимое пятно. Кобельков выслал секреты за проволоку. Из штаба полка пришло повторное предупреждение быть бдительными.
Вечер.
Бездыханная мгла тумана над окопами. Ни шороха, ни звука, ни звезды над ними. За проволокой — полевые караулы и секреты, часовые в окопах. Туман глушит звуки и путает их.
Чу, справа или слева — шаги, со стороны противника или от своих?..
— Стой!.. Кто там?
— Свои!..
— Что пропуск?
