– Да, кажется, припоминаю. То касалось твоей заначки, долга.
– Ты был прав. На этом свете есть вещи поважнее...
Чила отошел на несколько шагов, но снова вернулся. Чтобы сказать что-то очень важное, больше необходимое Артемову, чем ему; он-то об этом знал.
– Куда я теперь, спрашиваешь? У меня одна дорога, однажды я прошел ее и знаю, чем она заканчивается.
Артемов еще раз убедился, что Николай Ильин не придумывал себе имиджа, не скрывал своих живых чувств, не играл. Он не был хитрым. С самого начала Николай показался полковнику честным: он не прятал ничего плохого, что было в нем. На этом фоне все хорошее – много его или нет, не важно – ярче выделялось.
Он вызывал странное ощущение: смотришь на него, а кажется, что перед тобой – зеркальное отражение. Шагнешь за спину, и ничего не увидишь.
Каким он был год, два назад? Полковник уверил себя, что совсем другим. Несомненно одно: он прошел трудный путь. Странник в ночи. Путник.
Странно, но Ильин не выглядел одиноким. Казалось, за ним стоят множество невидимых, похожих на него и совершенно разных людей.
И Артемов позавидовал ему. Вот сейчас – именно сейчас, когда тоска резанула по сердцу, – все на свете отдал бы полковник за то, чтобы пусть не приобщиться к нему, а идти незамеченным, параллельным курсом. Просто чувствовать его, знать, что есть на свете вот такой человек. И от этого чувства ощущать тугой комок в горле. Им никогда не встретиться, никогда, но знать о нем – это выше разума. Это совсем другая жизнь. И он знает о ней. И не расскажет о ней.
«У меня одна дорога, однажды я прошел ее и знаю, чем она заканчивается».
Артемов покачал головой:
– Но это даже не свобода, Коля. Это много хуже свободы. Тебя тоска сгложет.
– А где ты видишь свободу? – спросил Николай. – Покажи мне ее, и я начну тосковать по ней.
Чила развернулся и пошел прочь. Он уходил по своей дороге. Просто вдаль. Оставляя Михаила Артемова с тяжелым сердцем.
Артемов не верил до сегодняшнего дня. Не мог поверить в предательство генерала милиции, в чудовищную провокацию. Даже если все правда, то предъявить замминистра нечего. Вот так, заглавными буквами: НЕЧЕГО. Потому что – пусть даже по его вине – погибли ВСЕГО ТРОЕ спецназовцев. Это на фоне его трех огромных звезд и высоченной должности, на фоне двух десятков погибших милиционеров и двух десятков заложников. Невозможно пробить тот бронированный щит, которым отгородился генерал: оглушительный успех, блестящая операция, рекордно короткие сроки. Какой нормальный человек обратит внимание на три лишних жертвы? И кому нужны еще три героя с их сомнительным подвигом?
Существовало лишь одно доказательство вины генерала Кудряшова, и обвинить его мог только один человек. Он же и свидетельствовал на заключительном и единственном судебном заседании.
...Расставив на столе игрушки, Чила открыл бутылку водки и глотнул из горлышка. Тихо прошептал:
– Я помню о вас, пацаны...
Утенок – заводной, с широким клювом, коротким хвостом...
Ушастый большеглазый слон с добрыми большими глазами, похожий на мамонтенка.
Гном-лилипут в смешном полосатом колпачке и полосатых же гетрах.
Люди для Чилы и не близкие, и не дальние, ни плохие, ни хорошие, со своими недостатками и достоинствами. Люди молодые, но в то же время опережающие своих сверстников на многие годы. Они не стоили памятника из черного мрамора – он бы давил на них, а просто стоили памяти. Они стали ключом, который завел внутреннюю пружину Чилы до отказа, до срыва, до взбешенного визга стальной ленты.
«Я не хочу, чтобы все об этом знали...»
«Нормально мы поступили: ты, я, пацаны...»
Может, неправильно в силу разных причин, но нормально.
Это и были ответы на все вопросы. Где-то туманные и расплывчатые, где-то четкие и определенные.
В этот вечер Чила сделал лишь один телефонный звонок.
– Я попрощаться... Нет, помощь не нужна. Вы и так для меня сделали много, парни.
Шесть утра. Чила сложил игрушки в ранец, приторочил к поясному ремню ножны, проверил ход ножа. Норма. Огляделся. Вроде бы ничего не забыл. Присесть на дорогу? Но он сюда больше не вернется.
