из шакала в тигренка, умудрился укусить воина за руку. Азамджон отшвырнул от себя Рузи, и тот, ударившись головой о стену, сполз на пол. Из приоткрытого рта побежал ручеек крови и вывалился кусок непрожеванной лепешки, которую с разрешения дяди он взял с достархана. И так это было омерзительно, что воин откинул со столика ватное одеяло и накрыл им тело мальчика. Потом долго бил ногами, попадая то во что-то мягкое, то в твердое, которое в конце концов стало податливым. Зато сапог он не испачкал, даже одеяло пропиталось кровью только местами.
Азамджон откинул одеяло и плюнул в изувеченное лицо Рузи. Брезгливо взявшись за ноги, он оттащил труп к сандалу, который разжигали в холодное время года. Уложив тело на место дров, Азамджон потянул из-за спины мешок, достал пятилитровую канистру с соляром и облил мальчика.
Соляр горел неохотно, бензин – тот бы сразу вспыхнул. Воин водрузил стол на место, сверху положил одеяло и, задерживая дыхание, торопливо покинул задымленное помещение.
Вой и причитания из женской половины прекратились, сейчас оттуда доносились иные звуки: натужные, хриплые, с придыханием – мужские. Дочери Кори и его жена сносили издевательства над собой молча, но они успели пролить слезы по отцу и мужу, чтобы на том свете его грехи были прощены Аллахом. Им же прощения не будет. Жене – потому что она пережила мужа и видела надругательства над своими дочерьми. Дочерям – потому что они видели позор своей матери.
Безари Расмон сидел на суфе, рядом в нелепой позе остывало тело судьи. Бандит допивал чай, равнодушно глядя на покойника.
...Азамджон поежился: под униформу он поддел теплую майку, но все равно мерз. И ночь вроде бы не холодная, и ветра нет.
С западной стороны кишлака снова послышался вой шакала, но на этот раз он прозвучал по-особому. Азамджону показалось, что теперь он не различает дерзости. Боевик покачал головой: слишком смелая мысль посетила его. Ему почудилось, что в голосе шакала прозвучали угодливость, раболепие, словно хищник раскланивался перед более сильным зверем, уступая ему дорогу.
Потом Азамджон понял, что это не его фантазия. От деда он знал, что иной раз сигалы возвещают необычными криками о появлении тигра, которого они поведут к добыче.
Старый Абрахам не раз видел тигров, когда жил в Мезандеране. Но здесь Таджикистан, и старик Абрахам уже четверть века покоится в земле. В этих местах не должно быть полосатых зверей, откуда им взяться? Тут самый крупный хищник волк, чуть поменьше – шакал, хитрое, изворотливое животное.
Азамджон на всякий случай посмотрел, снят ли карабин с предохранителя, и бросил взгляд на айван главного дома, где на посту стоял его товарищ Хамид. Когда он заглушил двигатель «КамАЗа», Хамид почти растворился во тьме. Однако глаза быстро привыкли, и через минуту Азамджон Нади отчетливо разглядел напарника.
Взглядом он нашел еще одного часового, который, выключив зажигание второй машины, остался нести караульную службу в кабине.
Нади переключился на часы. Светящийся циферблат подсказал ему, что через двадцать минут дежурство заканчивается. Он разбудит своего товарища и сможет наконец-то расслабиться; Азамджона знобило, и он не мог найти этому причину.
Может, простудился и повышается температура? Первые признаки простуды проявлялись у Нади насморком и резью в глазах. Он шумно втянул носом воздух, повращал глазами. Нет, не простыл.
Он бросил взгляд на Хамида и прошелся вдоль правого борта «КамАЗа». Наткнулся на клетку с пленником. Как он еще не загнулся там – со связанными руками, в одном положении скрюченного тела, почти без воды, не говоря о еде. Одиннадцатый день так – и все еще жив. Удивительно. Другой бы уже давно подох от отчаяния, боли и жары.
Интересно, спит или нет?
Когда Азамджон заступил на пост, пленник не спал, он, насколько позволяла клетка, разминал шею, то поднимая, то опуская голову. Как раз в это время раздался откровенно холуйский вой шакала. Вслед за ним послышалась короткая песнь завирушки, или, как ее называют в этих местах, хвостатого кузнечика. Ее тут же поддразнил пересмешник. Несомненно, кто-то вспугнул птиц. Может, волк? Нет, сигал не будет гнуть спину перед волком, хоть и намного слабее его.
Азамджон сделал несколько шагов к клетке. Прислушиваясь и озираясь, присел на корточки.
Не спит.
Хотя какой тут сон... Надо или совсем не спать, или побыстрее призвать вечный покой.
Это так только говорится, на самом деле пленник попадет в еще более ужасные оковы преисподней. Но и здесь можно было поспорить: что там уготовано грешнику, неизвестно, а тут, на земле, прописаны такие страдания, что впору темным силам перенимать у Безари опыт.
– Эй ты! – негромко, но внятно позвал пленника караульный, ткнув ему в плечо холодным стволом «узи». – Не подох еще?
Ему нравилось, как Безари обрабатывает пленника, напоминая ему о семье, режет сердце короткими фразами. Улучшив момент в отсутствие командира, Нади тоже решил попробовать.
– Слышишь ты, русская собака? Я лично занимался твоей женой.
Пленник не реагировал.
Может, он не совсем убедительно произнес эти слова?
Конечно, Безари легче, он видел жену Назира, несколько дней она была его пленницей. А Азамджон с пятью товарищами в это время находился в Афганистане. По возвращении он застал уже самого Орешина, который первые сутки плена провел в абхане и до того провонял дерьмом, что одежду с него пришлось снять. Но не только поэтому: для него была готова клетка, а солнце надрывалось от нетерпения вонзить в неприкрытое тело свои огненные лучи.
– Ты оглох, собака? – Оглянувшись на дом, Азамджон снова ткнул Орешина стволом карабина. Включив фонарик, осветил его лицо. Он старался подражать интонациям командира. Жаль, нельзя громко говорить, от этого его голос был не столь убедительным.
Исправляя положение, Азамджон перешел к описанию Анны, которую в глаза не видел, но осязаемо
