Женя бил через раз. Хлоп (изо всей мочи) — по столу, хлоп — по Никите (с минимальной силой). Со стола полетели книжки, грохнулась настольная лампа, но Никита нисколько не пострадал.
В качестве повторяющегося звукового сопровождения при каждом «хлоп!» теперь выступал глагол «запомните».
Женя кричал:
— Вы запомните, как удирать из дома! Вы запомните, как прикидываться нищими! Вы запомните, как газеты покупать!
Женин гнев клокотал недолго. Пришла очередь младшего, Мити. Папа выдохся. Потряс перед Митиным носом кулаком и ремнем:
— Ты понял? Следующий раз тебе еще больше достанется! Живого места на заднице не оставлю!
— Да, папа, я понял.
— Скажи, что следующего раза не будет, — тихо подсказала я.
— В следующий раз, папа, мы…
— Митя! — прошипела я.
— По стенке размажу, — размахивал Женя ремнем в воздухе, — и маме с бабушкой соскребать не разрешу.
— Митя! — толкнула я сыночка в спину, мол, правильный текст надо произносить.
— Следующего такого раза не будет, папа!
Мы посчитали воспитательный момент законченным. Наивно полагали, что одно битье навсегда ликвидирует страсть к бродяжничеству. Но хоть на несколько лет ее отбили — в полном смысле слова отбили.
Возможное мнение: наша реакция на побег сыновей была чрезмерной, мы перетрусили, мы гасили их самостоятельность, без которой мужчины вырастают безвольными нюнями. Мальчик, который не рисковал своей жизнью в детстве, превратится в бесхребетного слюнтяя, даже при замечательных внешних данных, этакий лев с сердцем кролика. Мнение вполне разумное. Добавлю: девочкам тоже полезно на пике испытаний познать свои возможности.
Именно таким было наше с мужем детство. Я родилась и выросла на востоке Украины, в Донбассе, в городе Кадиевка Луганской области. Женя родился в Ленинграде, он настоящий питерский, школу заканчивал в родном городе. Но в промежутке от первого до девятого класса жил в провинции. Отец Жени был военным, и они переезжали из одного гарнизона в другой, большей частью — по Заполярью. Словом, и я, и муж росли уличными детьми. Нас выпускали утром после завтрака на волю, требовалось показаться дома, чтобы пообедать. Но иногда мы не прибегали обедать, если «войны» затягивались, если забывали о времени, строя землянки, сплавляясь на самодельных плотах по бурным весенним речкам, обчищая сады с вырвиглаз-кислыми, но вожделенными яблоками, играя в футбол и вышибалу, заготавливая камни для нападения на банду из соседского двора, подглядывая в женскую баню (в мужском отделении смотреть было не на что, все дядьки похожи на горилл), да и просто разговаривая о страшном — о гробах, которые ночью тарахтят по темным улицам, о восставших мертвецах, привидениях и прочих скелетах. Мамы, в общем-то, не слишком переживали из-за нашего отсутствия в обед. У мам и бабушек была налажена громкая связь через окна: «Твоего нету? И мой где-то носится». Когда вся компания отсутствует, повода для волнения нет.
И вот теперь мы с Женей решительно пресекаем желание сыновей пуститься в свободное плавание. Со всей родительской яростью пресекаем. Не потому, что хотим уберечь от опасности, а потому, что опасности переменились. Если бы жизнь катила с прежней неспешностью, если бы мы жили в провинции времен нашего детства — да гуляйте, сколько хотите! Ведь самим проще — утром выпустил, вечером поймал, отмыл грязнулю, отругал, накормил и отправил спать. Но мы живем в мегаполисе, рыскать по которому — только навыки беспризорника приобретать.
Второй раз их наказывали ремнем за воровство денег. Обнаружилось оно почти случайно. Бабушка Саша с Митей пошли в магазин купить томатную пасту. Банка пасты стоила тринадцать копеек. Моя мама, высыпав на ладонь мелочь, откладывала перед кассиршей: пять копеек, три копейки, две монетки по копейке, пальцем разгребала монетки, чтобы найти достоинством в три копейки…
Мите (пятилетнему) надоело:
— Бабушка, что ты возишься! Вот!
Вытащил из кармана красную десятирублевую купюру с портретом Ленина и бухнул на прилавок. Мама и кассирша дружно ахнули.
Немая сцена. Митя пожимает плечами:
— Тетя, нам сдачи девять рублей восемьдесят семь копеек.
— Хорошо считает, бандит подрастающий, — сказала кассирша.
Мама приходит в себя, быстро расплачивается, забирает червонец, волочет Митю к выходу, не обращая внимания на комментарии кассирши и людей из очереди про то, что воры — они врожденные, в семь лет уже видно (Митя обманул публику своим большим ростом и математическими способностями), родители у мальчика, наверное, по тюрьмам ошиваются, коль на бабушку бросили…
Дома мама проводит предварительное расследование, вытрясая из Мити подробности воровства.
Подробности заключаются в часто повторяемом вопросе:
— Почему Никите можно, а мне нельзя?
Час от часу не легче! Выясняется, что Никита брал деньги, чтобы купить марки у приятеля, который хвастался своими кляссерами.
Денег нам всегда не хватало. Подчас — катастрофически. Но почему-то деньги мы не считали. Получил зарплату — положил в заветную коробку из-под гаванских сигар. Мама, я и муж брали из коробки по мере надобности. Надобности не кончались, а деньги таяли быстро. Подчас выворачивали карманы, искали завалившиеся монетки на дне сумок, чтобы наскрести на проезд в метро. Но, повторюсь, учета поступлений и расходов не вели.
Мы пришли домой и выслушали рассказ мамы — краткий, только факты кражи денег мальчиками (могу представить, как ей далось это спокойное изложение), посмотрели на сыновей, болванчиками застывших на диване, молча переглянулись: наказание должно быть жестоким и неотвратимым.
Женя не вспылил, не орал, хотя лицом поменялся. Процедил:
— Снимайте штаны! — и стал медленно расстегивать ремень на поясе.
Досталось и Никите, и Мите. Женя лупил их молча. И это в определенном смысле было унизительнее гневных криков. Ведь, даже наказывая животное плетью, человек ругает его вслух. (Укладывая детей на ночь, я проверила их тела — ничего страшного, никаких травм мягких тканей.)
Отложив ремень, Женя сказал:
— Надевайте штаны. Можете сходить пописать и попить. А потом мы поговорим по-мужски.
Я не знаю, что говорил им Женя. Сама бы я не нашла верных слов, потому что захлестывали панические эмоции.
Для меня нет страшнее преступления, чем воровство чужого: имущества, денег — того материального, что человек нажил своим трудом. Дважды у меня вытаскивали кошельки из сумки. Один раз на рынке в Лужниках, второй раз, через десять лет, в метро. И оба раза мне становилось дурно до тошноты. В Лужниках я забрела за контейнеры — народные «бутики» девяностых. Уткнулась лбом в холодный металл и тихо рычала: ужасно противно, когда содержимое желудка бунтует. Ограбленная в относительно благополучном две тысячи третьем, на станции метро «Бауманская», я искала скамейку, на которую плюхнуться бы и подавить рвотные позывы. И не денег было жалко, хотя лишними они никогда не были, мутило от воображаемой картины. Вот он (или она) пересчитывает ворованные, минуту назад мои деньги, суммы немалые, ликует. Он — герой, смельчак, ловкач, он глупую тетку обчистил. Славьте его, братва, наливайте! Подонок!
В Лужниках я детям зимнюю одежду подешевле хотела купить. Рассказывали, что цены там в два раза меньше по сравнению с магазинными, я и рванула. Сэкономленное хотела тут же, на Лужниковском рынке, потратить на оренбургскую пуховую шаль для бабушки Алисы, моей свекрови, она давно мечтала о такой.
А на «Бауманской» я вышла, когда ехала в онкологическую больницу, чтобы врачу-рентгенологу,
