— Мы по программе занимаемся. Отстают по санитарно-гигиеническим навыкам и устному счету только те дети, которые часто болеют.
Она с детьми ЗАНИМАЛАСЬ! Не просто следила, чтобы не вывалились из окна, не делала ставку на от-четно-показательные утренники на Новый год и на Восьмое марта, а ежедневно занималась с детьми. По программе — я с удивлением узнала, что не только в школе, но и в детском саду есть программа.
Ведь недаром наше государство, не больно щедрое, распорядилось так, что в группе две воспитательницы — одна до обеда, другая — после. Вероятно, и справедливо, предполагалось, что если с детьми заниматься, если работать по программе, а не охранять их как зверят в клетке, то сил у человека не хватит на десять часов.
Мы очередной раз переезжали, наконец-то в собственную квартиру, к черту на кулички, в Орехово- Борисово. Но к Ирине Матвеевне Митю я возила бы на «Коломенскую» — тридцать минут на автобусе и в переполненном метро, зато без пересадок. Такими воспитательницами не разбрасываются. К нашему несчастью, а к своему большому счастью, Ирина Матвеевна забеременела и собиралась в декрет.
Митя пошел в садик напротив дома, практически дверь в дверь. Очень удобно. И очень типично: мой младший сын, как и старший в свое время, законфликтовал с воспитательницами. По-другому, но конфликтовал.
Им не нравилось, что Митя читает.
— Он у вас не хочет с детьми играть, а все время читает, — жаловалась мне воспитательница.
Или:
— Я отобрала у него книжку. Все читает и читает! Еще в жизни начитается!
С моей точки зрения, нормальный человек как раз не может начитаться по определению. И то, что мальчик проявляет интерес к литературе, скорее достоинство, чем недостаток. Но свои мысли вслух я не высказывала. Разводила руками и с печалью вспоминала Ирину Матвеевну, у которой Митя прекрасно играл с ребятами. Да и игры она придумывала (или в программе описаны?) забавные и одновременно развивающие физически и умственно.
Несколько месяцев Митя ходил в этот новый сад. Он явно раздражал воспитательниц, он выбивался из строя, он не хотел «как все», он злился или объявлял бойкот, когда ему не давали книги. Про таких говорят: «Больно грамотный!» Белые вороны не нужны ни в армии, ни в школе. И в детском саду, оказывается, тоже. Митя чихать хотел на то, как к нему относится воспитательница, но ей-то было неприятно видеть его «чихать хотел». Митю упорно в саду называли Димой, хотя этот вариант его имени мы дома не использовали, он мне не нравится. Или Дмитрий — когда строго, или Митя, Митечка — обычно.
Мне в голову не приходило, что четырехлетний кроха может вызывать неприязнь. Это абсурд: неприязнь к маленькому ребенку, тем более для профессиональной воспитательницы! Взрослого человека можно любить или не любить, уважать или презирать, возносить или гнобить, но не ребенка, у которого элементарно еще не выросло то, за что оценивать. Но однажды я невольно подслушала разговор воспитательниц.
В полутемном автобусе: я сидела, они стояли, меня не узнали. От посадки до выхода у метро четыре остановки: я повернулась к стеклу, они обсуждали детей и заодно их родителей. Таня — милая девочка и мама у нее добрая, выяснила, когда у воспитательниц дни рождения, подарки сделала. Петя — хулиганистый мальчишка, но всё лучше Димки.
— Этот — зараза!
— Терпеть его не могу, прямо бесит. Нашелся читатель!
— Ага, нам другие родители претензии выкатят: а почему их дети не умеют читать, когда этот все время с книжкой?
— Ты Димкину мать видела?
— А то! Фифа! Журналистка!
Я с ужасом поняла, что «фифа» — это я сама, а «зараза-Димка» — это мой Митечка, которого мы оставляем почти на весь день в месте, где его терпеть не могут.
Что делать? Переведем в другой сад, предложил муж на семейном совете. Там будет то же самое, сказала моя мама. Воспитательницы везде одинаковые, это Митечка у нас уникальный.
— Как и Никита, — восстановил равенство муж.
— Воспитательницы разные, — не согласилась я с мамой. — Была же Ирина Матвеевна. Дернула ее нелегкая рожать!
— Читать Митя может и дома, — сказала мама, не водите его в детский сад больше.
— Но тебе будет тяжело, — пробормотала я, — ведь Никиту надо из школы забирать.
— Как-нибудь справимся.
И действительно, было тяжело. Потому что Никитина школа находилась в центре, в Собиновском переулке, напротив Театра имени Маяковского. Мы чудом попали в эту школу. А положение было аховое: Никите в школу идти, но в какую? Своей квартиры нет, где будем жить, не знаем, хозяева выселяют. Значит, школа должна быть рядом с моей работой. Школа оказалась, как сказали бы сейчас, элитная, с углубленным изучением английского, в каждой параллели лишь по два класса — два первых, два вторых и так далее. В новостройке, недалеко от дома, где мы через год получили квартиру, тоже была школа — семь первых классов по тридцать восемь человек. Только представить: первый «Ё», что ли? В английскую школу мы попали, потому что против спецшкол была кампания в прессе. Мол, там учатся «золотые» дети блатных родителей, там процветает барство, снобизм и даже, по некоторым данным, страшно сказать, — наркотики. И вообще, где социальная справедливость? Обучение у нас бесплатное, а на спецшколовских учеников денег объективно государство тратит больше. С последним утверждением трудно поспорить. Как и побороть стремление родителей дать чадам хорошее образование. На волне гонений спецшколы открыли двери всем желающим, точнее — тем, кто выдержит экзамен в первый класс. Требовалось читать, считать и соображать.
С первыми двумя заданиями Никита справился, а потом его спросили:
— Представь, что на весах стоит петух, который весит три килограмма. Петух поднял одну ногу, сколько он теперь весит?
— Полтора килограмма, — ответил Никита.
«Срезали!» — испугалась я.
Но Никиту спросили, сколько будет, если сложить три раза по полтора, и он ответил правильно: четыре с половиной. За умение складывать по полтора, наверное, и взяли.
Когда через два года на аналогичный экзамен я вела Митю, то по дороге вспомнила про петуха, задала задачку. Митя тоже ответил нетривиально:
— Петух нисколько не будет весить, потому что у него сместится центр тяжести, и он упадет с весов.
Занятия в школе начинались в восемь тридцать, детей надо было привозить к восьми пятнадцати. Никиту будили без четверти семь. Одевали — буквально, потому что он продолжал спать стоя, умывали, заталкивали в него завтрак. В семь пятнадцать выскакиваем из дома — до метро десять минут галопом или пять минут на автобусе, если он подошел и если мы втиснулись. Тридцать пять минут на метро от «Красногвардейской» до «Горьковской» (ныне «Тверской») и еще троллейбусом до Никитских ворот пять минут или пятнадцать минут пешком.
В теплое время года еще терпимо. Зимой — мука. Хотя наша станция метро конечная (или начальная), захватить сидячее место удается редко. Стоим: у меня в руках своя сумка, Никитин портфель, мешочек со сменной обувью, его шуба и шарф — раздеваю, потому что из-за духоты и жаркой одежды он сознание теряет. Место уступали редко. Не из черствости, не из пренебрежения призывам по радио: «Уступайте места пассажирам с детьми». Просто мы думаем, что «с детьми» — это если с младенцами на руках. Я сама стала вскакивать, давать место детям-школьникам, когда на примере собственного сына убедилась: ребенку очень тяжело стоять неподвижно десятки минут. Перед выходом надо умудриться снова одеть сына, чтобы не терять время, расписанное по минутам.
Восемь пятнадцать, успели переобуться в школьном гардеробе, я торопливо прочитала родительскую мантру про то, что надо хорошо себя вести, Никита сделал вид, что внял. Выскакиваю из дверей школы, до начала рабочего дня сорок пять минут. Тридцать из них — на магазины. В мясном отделе гастронома сейчас как раз должны вынести первое порубленное мясо, может, и кур «выбросят». Если не успеваю купить свою
