судьбы. Переломных много не бывает. Что у тебя по истории сегодня? Опричнина Ивана Грозного? Назови даты. А по английскому? Готов пересказ текста? Сейчас перекусишь, а потом напишем тезисы сочинения про образ Родины в стихотворениях Лермонтова».
Когда Никита вышел с последнего экзамена и радостно сообщил: «Пятерка!», что означало верное поступление, мне вдруг неудержимо захотелось упасть на университетском дворе под дерево, под кустик, под лавку, на худой конец — свернуться клубочком, никого не видеть, ничего не слышать, не страдать, не думать — отключиться от мира. Но я только обняла сына: «Молодец!»
Через два года поступал Митя. Он окончил посольскую школу в Мексике с серебряной медалью. Единственная «четверка» в аттестате — по русскому языку. Литературу и русский язык в Митином классе преподавала я. Коллеги-учителя возмущались: поставь ты ребенку «пятерку», что, мы другим не повышаем баллы? Другим — да, я повышала, не портила аттестаты. Директор вызвал меня в кабинет: «Наталья Владимировна, я уважаю вашу принципиальность, но должны быть границы! Дмитрий поступает в МГУ, верно? С золотой медалью ему только математику сдавать, с которой у него прекрасно. Один экзамен, а не четыре! В том числе — сочинение. Я вас призываю, я вам настоятельно советую!» Поблагодарив за участие, я вышла из кабинета. Митина «четверка» по русскому — и та завышена. Не знал он русского и писал неграмотно. Хотел бы — научился, но ему лень. Это была интрига, за которой следила вся маленькая школа — поставит Наталья Владимировна сыну «отлично» или не поставит. Не поставила. На выпускном, вручая аттестат Мите, директор сказал: «Серебряная медаль. Скажи спасибо родной маме».
И снова, теперь уже с Митей, два месяца сумасшедших занятий. Репетиторы, которые поначалу поражаются: у нас дети по два года занимаются перед поступлением, а вы хотите за несколько недель подготовиться. У нас в силу семейных обстоятельств, поясняю я, не было двух лет, мы живем на чужбине. Но мы будем стараться, вот увидите. Митя похудел на десять килограммов, я смолила по две пачки сигарет в день. Мите стало изменять чувство юмора, у меня случались приступы немотивированного смеха.
Последним экзаменом было сочинение. Митя не помнил, что он там написал. Выполнил ли мои наказы: писать простыми предложениями, выдержать схему — вступление, основная часть, заключение, использовать заученные шаблоны. Факультет вычислительной математики и кибернетики, до глубоких знаний литературы никому дела нет. Главное — не наляпать ошибок. От оценки за сочинение зависело поступление, «удовлетворительно» не годилось, только «хорошо». Мое материнское сердце дрогнуло. «Позвони Юре», — попросила я мужа. Юра был нашим приятелем, стремительно богатевшим финансистом. В последующем наши орбиты не будут пересекаться, но тогда мы еще время от времени дружили. «Что ж вы молчали, ребята? — возмутился Юра. — Почему не сказали, что Митька поступает? У нас все схвачено». Юра вращался в сферах, где все было схвачено-перехвачено. Но Юра не мог завтра отправиться в университет, потому что его банк сжирал какой-то другой банк, а по телефону такие дела не делаются. Только послезавтра. Послезавтра было поздно, уже вывесят результаты экзамена. «Сделаю, что могу», — пообещал Юра.
Мы так и не знаем, написал ли Митя самостоятельно, на нервной почве, сочинение на «хорошо», помог ли репетитор по математике, который, позанимавшись с Митей, стал подбивать: «Иди к нам на мехмат, где наука настоящая», принял ли участие репетитор-физик, который сокрушался: «Таких вот ребят на Анне Карениной прокатят. Она под поезд прыгнула, а парню на сочинении «кол» влепят». Или Юрино участие сыграло роль.
Детство моих детей кончилось, когда они поступили в университет. Наступила пора самостоятельных поступков, решений, ответственности. Я уже не лезла со своими наставлениями-требованиями, старалась давать советы, если их просят. Не просили. Оставался быт: стирка, глажка, уборка, готовка еды. Периодически я вспыхивала: чистую сорочку не получит тот, кто грязную затолкал под кровать! У сыновей появилось новое выражение лица — скучающе-досадливое. Оно появлялось, когда требовалось наплести мамочке с три короба про курсовую или задания по спецкурсу и отправиться по своим делам. Когда я слышала их разговоры друг с другом или по телефону с приятелями, я ужасалась. У кого мама литератор? У кого мама русский язык преподавала? «Забить» — вместо «не обращать внимания», «не париться» — вместо «не волноваться» и так далее. Культурных людей воспитали.
Три часа ночи, четыре… Мальчиков нет. Хватит вспоминать, надо действовать. Расталкиваю мужа.
— Женя! Женя, очнись!
— Что? — бормочет он спросонья. — Что случилось?
— Никиты и Мити нет.
— В каком смысле?
— Дома нет.
— Ну и что?
— Пятый час ночи! Знаешь, я думаю, мы их неправильно воспитывали. Вспомни наше детство — вольные птицы, с утра до вечера на воле. А наши дети? Мы их посадили в клетку, мы их держали на коротком поводке, мы бесконечно твердили «надо, надо, надо!» А теперь они отрываются. Ужас, я начинаю выражаться, как наши мальчики — «отрываются»! Женя, ты меня слышишь, ты не спишь?
— Хотелось бы, завтра с утра на работу. Нормальными они выросли, самостоятельными и не дураками.
— Ты считаешь естественным, что каждое поколение уготавливает своим детям другое детство?
— В пять утра я согласен на все. Пошли чаю попьем?
Как ни хочется Жене спать, он идет со мной на кухню, пьет чай, потому что добрый муж не дрыхнет, когда жена в тревоге.
— Вспомни! — призываю я. — Мы держали детей в золотых клетках, а с четырнадцати лет они сорвались с привязи. Вспомни эти сумасшедшие картинги! А потом прыжки с парашютом, дельтапланеризм! Я вопила: «Митя, в тебе полтора центнера веса, на тебе никакой парашют не застегнется и никакой купол не выдержит!» А он что?
— Что?
— Митя сказал: стремена ему, конечно, сильно жмут, но инструктор разрешил прыгать зимой, когда сугробы. Мы тут с тобой чаи распиваем, а ребенок приземляется с неба в сугробы!
— В шестом часу утра? Вряд ли.
Мы заговариваем о том, что в нашем детстве не было игровых приставок, видеомагнитофонов, плееров, пейджеров, сотовых телефонов. Не просто «не было» — возможность их существования не рассматривалась. На громадных ЭВМ работали с перфокартами женщины, ничем не отличавшиеся от закройщиц из ателье. Кстати, ателье индивидуального пошива было много, одевались там, а не в магазинах с их сиротским ассортиментом. Обувь чинили у сапожников, никому бы в голову не пришло выкинуть ботинки, у которых стерлась подошва. Автомобили не имели подушек безопасности, подъезды домов — кодовых замков, улицы — камер наблюдения, магазины — вольницы самообслуживания. Никто не следил за погодой, метеозависимых людей не существовало, про зловредные нитраты и холестерин не ведали, про СПИД не догадался написать ни один фантаст. Медсестры шестидесятых — семидесятых никогда бы не поверили, что могут существовать одноразовые шприцы, что можно избавиться от изнурительной стерилизации инструментов. Тамара Ивановна, делая маме уколы, от шприцов, привезенных из Мексики, собирала иголки. Неизвестно зачем, от восхищения. «Наташа, — говорила она, — ты посмотри, какие тонкие и острые! А сколько мы мучились со ржавыми!»
— Женя, детей нет!
— Придут, куда денутся. Интересно ты про наше детство вспомнила. Действительно — другая страна, другие реальности. Пошел в магазин — и купил хорошую клюшку.
Женя начинает рассказывать, как хоккейные обмундирование и снаряжение они мастерили сами, потому что купить-достать его было невозможно ни по какому блату, даже Алиса Степановна не могла. Как точили коньки, как смертельно боялись сломать лыжи — вторых не купят.
Мы вспоминаем, как до дрожи мечтали о джинсах и кроссовках. Еще раньше — о плаще-болонья. Этот плащ был меткой, символом, пропуском в сообщество избранных. Я умирала от горя — у меня нет плаща- болонья. На Толкаловке, громадном рынке — помеси барахолки, антикварного торжища и места сбыта спекулянтских, купленных в Москве у фарцовщиков, товаров — мама за немыслимые деньги, за всю свою зарплату, наконец, купила заветный плащ. Пятьдесят четвертого размера, мужской. Мама его перешила,
