— Если уж Наталья в кармане шинели нашла, — вздохнула мама, — то я не знаю, что из нашей дочери вырастет.
Сладкого не хватало отчаянно. Мы добывали его самостоятельно. На листок бумаги насыпается сахар, подносится к язычку пламени. Тут главное найти верное расстояние до огня и не затянуть процесс, чтобы бумага не вспыхнула и сахар не обуглился. Но если технологию выдержал, то получается карамелька. Отдираешь ее и сосешь вместе с бумагой, которая намертво приклеилась, — вкуснотища! Кладовки были забиты домашними консервами, в том числе и вареньями. Но мы варенья почему-то не любили. То есть варенье стояло на третьем месте, после карамельки на бумажке и бутерброда: на хлеб насыпается сахар и капается вода, чтоб сахар не рассыпался. Не сказать — объедение, но вечную тягу к сладкому утоляет.
Мы были самостоятельны, а наши предшественники, на пять лет старше нас, не только самостоятельны, но и азартно инициативны. Дворовое сообщество имеет жесткую иерархию и в то же время тесно спаяно. Братья и сестры, просто соседские дети, мы все — одна стая. Как за нами бегает малышня, стремясь участвовать в наших играх, так и мы вьемся за старшими. Они расчистили подвал- бомбоубежище под домом, пришли делегацией в шахтком — профсоюзный комитет шахты, сказали, что хотят организовать пионерский форпост во дворе, в подвале. Никого из родителей не привлекали! Сами! И шахтком послушался детей: в подвале сделали ремонт, завезли столы, шкафы, настольные игры, книги, шашки и шахматы, назначили воспитательницу. Я помню ее смутно — только то, что она ключами от форпоста владела, а всем заправляли старшие. Зима в Донбассе — унылое время, но теперь мы неслись в форпост, чтобы играть, общаться, репетировать в художественной самодеятельности. Тогда все были помешаны на освобожденной Кубе, и меня взяли в «ансамбль» из пяти девочек петь вдохновенную песню «Куба, любовь моя!». Но требовался костюм: брюки, клетчатая рубашка и обязательно — берет.
— Без берета я не барбудос! — со слезами топала я ногами перед мамой. — Найди, купи мне коричневый берет!
Через много лет я узнала, что барбудос — по-испански «бородачи». Фидель Кастро и его соратники поклялись не брить бороды, пока Куба не станет свободной. Но тогда барбудос для меня были волнующим символом приобщения к романтике революционной деятельности. И возможностью выступить перед зрителями тоже, конечно.
Когда я читаю объявления московской мэрии про конкурсы на лучший двор, печально ухмыляюсь. У нас конкурсов не объявляли. У нас были инициативные детишки, которым хотелось свою жизнь по максимуму развернуть. Вдумайтесь: дети, которые преображают мир, пусть он и двор! Старшие не только пионерский форпост организовали, но и добились, чтобы пустырь, прилегающий ко двору, обустроили. Появилась дощатая сцена с рядами лавок перед ней. Похоже на летний кинотеатр, хоть и попроще. По выходным, к семи часам, народ рассаживался. Выступал лектор с международным положением, потом наша самодеятельность — мы, барбудос, голосили: «Куба, любовь моя!», на баяне играли мальчики, девочки танцевали цыганский танец и украинский гопак вместе с мальчиками. Пиликал на скрипке, жутко ошибаясь от волнения, тщедушный Юра, но ему доставались бурные аплодисменты добрых зрителей. Юра редко выходил во двор, он все время болел (за что жалели), заикался (над чем смеялись) и был чем-то вроде охраняемого дворовым сообществом убогого недотепы.
К слову сказать, в простых шахтерских семьях истово стремились учить детей музыке. Из нищеты только выбрались: пианино дочке купить, сыну — аккордеон, записать в музыкальную школу. Это был признак приобщения к высшему свету. Какой родитель не хочет ребенку высшего света? Но пианино, на котором большинство училось, все-таки не выволакивали на сцену. Девочки-пианистки выступали в других амплуа.
Заканчивался концерт монтажом — это длиннющее стихотворение, которое мы по очереди, по строфам читали, выйдя к публике в своих сценических нарядах. Стихотворение патриотическое, каждое слово которого мы пропускали через свои маленькие детские сердечки. Мы любили Родину, мы клялись в любви к ней словами не самого лучшего поэта. Это было вдохновенно!
Когда я наблюдала, как в Нью-Йорке в детском саду малыши каждый день начинают с национального гимна — правую ручку положив на сердце, картавят слова, которых не понимают, поют заученно- механически, мне становилось тошно — зомбирование детей. У нас было иначе, пусть и с той же парадигмой. Отскандировав патриотические вирши, мы кланялись под бурные продолжительные аплодисменты.
Потом натягивался экран перед сценой, киномеханик устанавливал передвижной киноаппарат, и начиналось кино. Мы его, как правило, не смотрели, потому что бурно обсуждали только что закончившийся концерт. Взрослые, я думаю, не ограничивались «сухим» просмотром культурной программы. Как и после весенних и летних субботников, которые устраивали во дворе. Добровольно! Без жэковских завлекалок выходили обустраивать пространство. Мы, дети, берегли двор, потому что знали: это дерево посадил мой папа, за этой клумбой ухаживает тетя Вера — все как на личном участке, отведенном тебе для жизни. Другое дело, что в соседних дворах кустарники, деревья и клумбы не имели такой святости. Но там была своя команда, охраняющая территорию.
Однако не воскресные культмассовые мероприятия отпечатались в моей памяти символом ушедшей эпохи, а утренние физкультурные зарядки. Старшие, которым было от двенадцати до пятнадцати, все занимались в спортивных секциях, а нас туда еще не брали. Старшие решили, что у нас хромает физическая подготовка.
Раннее летнее утро. В половину седьмого прикатывает молочница с двумя флягами молока на тележке, заходит в подъезды и орет в лестничную шахту: «МО-ЛО-КО!» Сейчас мамы потянутся с бидончиками на улицу. Литр молока стоил восемь копеек. А следом раздастся призывная трель горна. Вовка-горнист честно вставал по будильнику и в центре двора «Сбор!» дудел. Мы горохом высыпали из подъездов: старшие, младшие, мелюзга примкнувшая. Утреннюю зарядку старшие проводили по очереди. Пробежка, семь кругов по двору, выстроились в шеренги по десять человек и начинаем упражнения: ноги на ширине плеч, руки в стороны… Вечно пьяненький, непросыхающий дядя Петя выходил на балкон и орал: «Переходим к водным процедурам!» Потому что в это время по радио ведущий утренней зарядки произносил именно эти слова.
У моего мужа детство было похожим, если не более экстремальным. Только Богу известно, как никто из них не сорвался со льдины, на которых прыгали, как никто не утонул, соскользнув с самодельного плота, как не засыпало их в вырытых землянках, как не ушибло бревнами на лесосплаве. Они заливали катки зимой, потому что бредили хоккеем. В архиве моей свекрови до сих пор хранится газета «Советский спорт» с мутным фото десятилетнего Жени с клюшкой — капитана сборной, чемпиона Карелии в «Золотой шайбе» — всесоюзного соревнования дворовых хоккейных команд.
Вольные и свободные, не привычные прятаться за спины, потому что и прятаться было не за кого, мы в то же время были отчаянными коллективистами. Один за всех, все за одного. Без коллектива ты ничто, с коллективом — сила. Поэтому мы легко, с радостью и энтузиазмом вступали в пионеры и комсомольцы. Мы собирали макулатуру и металлолом (куда их потом девали?), мы — тимуровцы — налетали на обитель старушки — вдовы героя войны с требованием немедленно показать нам, чем помочь. Кончалось тем, что сметали за чаем, которым угощала нас вдова, все запасы конфет, печенья, варенья. И старушка боялась потом тимуровцев как саранчи.
Несмотря на оголтелый коллективизм, революционные бунты нас не миновали. Я отношусь к первому поколению девушек, нарядившихся в мини-юбки. Моя юбка, естественно, была самой мини-мини. С точки зрения шокированных городских теток, оголиться до подобного бесстыдства могли только продажные девки. И нам вслед неслись все нецензурные определения, синонимы «шлюхи». Самым ласковым было: «Задницу не застудишь?» Между тем мы, девочки, были целомудренны до святой наивности: умри, но не дай поцелуя без любви.
Мы покупали семечки не в магазинных пакетиках, а у торговок: пять копеек маленький стаканчик, десять — большой. Мамы ругались, когда в масле обжаренные семечки высыпались в карман светлого платья — не отстираешь потом. Мы пили воду не из бутылок, а из автоматов с газированной водой — один стакан на всех, включая алкашей, которые просили стакан «на минуточку». Копейка — вода без сиропа, три копейки — с сиропом. Какой же вкусной была та вода! И никто не заразился. А молочное мороженое за девять копеек и фруктовое — за семь? А жареные пирожки, все по пять копеек — с мясом, с капустой или с повидлой? (Так и говорили — «с повидлой».) Никто не задумывался, почему мясной фарш в одной цене с
