Сочинишь — не поверят. А ведь было! Иду с ними по улице: народ озирается, народ в шоке — два ребенка, стриженные под уголовников и отчаянно избитые, а мамашке хоть бы хны. Но никто не схватил меня за руку, не отвел в милицию. По дороге встретилась будка фотоавтомат, я решила, что момент надо увековечить. Мы заснялись: на ленточке с четырьмя мутными фото мы смеемся: счастливая мама и радостные глаза детей, в темном окружении фингалов.
У Никиты друзья не переводились, Митя дружил выборочно. Никита обычно проходил все этапы дружбы, весьма схожие с любовью, — от пылкой привязанности до скуки и разочарования. У Мити первый этап не затягивался, да и второй быстро наступал. Никита «раздруживался», потому что мальчик оказывался недостаточно авантюрным, азартным и проказливым. Митя прерывал дружбу, если ему не о чем было говорить с приятелем.
Как любая мать, я, конечно, хотела, чтобы сыновья дружили с хорошими мальчиками, которые окажут благотворное влияние, и не дружили с плохими, от которых наберутся дурного. При этом мысль: а чего от моих детей наберутся? — никогда не приходила в голову. Когда мне хотелось отвадить сына от дурно влияющего мальчика, я никогда не действовала в лоб, а применяла тактику, которую в свое время мама отработала на мне.
После школы у меня закрутился роман с парнем, который, с точки зрения мамы, решительно мне не подходил. Мама всполошилась и принялась меня разубеждать. Но любое слово критики в адрес моего избранника я принимала в штыки. Чем больше мама хулила Игоря, тем сильнее разгоралась моя любовь. Буквально — в геометрической прогрессии. Тогда мама изменила тактику. Делала вид, что смирилась, потеплела и — из добрых побуждений — дает советы: «Что ты все время Игорю книги подсовываешь? Ставишь его в неловкое положение. Он ведь книг не читает, — и тихо добавляла: — Наверное, последней прочитанной им книгой был Букварь». Или: «Посоветуй Игорю не носить пеструю сатиновую рубашку с не менее пестрым галстуком. Ведь это дурной вкус, а ты не подскажешь человеку». Или мама рассуждала: «Игорь, конечно, тебя очень любит. Но, похоже, это единственное его достоинство. Да и достоинство ли?» Мама своего добилась: мой роман затух, толком и не разгоревшись.
Кто-то из великих педагогов сказал, что если ваш сын или дочь дружит с ребенком, у которого плохие наклонности, то вам следует поднапрячься и воспитывать обоих — своего и чужого. Великие педагоги, как известно, были сплошь бездетны.
Никогда не запрещая дружить с тем или иным мальчиком, уж тем более не выставляя из дома неугодных мальчиков, я тихо капала на мозги сыновьям — подтрунивала над их приятелями, которые, по моему разумению, ничему хорошему научить не могли. По педагогической науке, мои действия, наверное, были возмутительны. А с родительской позиции — в самый раз.
Настоящие друзья у Никиты и Мити появились в университете. Я люблю, когда они заваливаются большой оравой на дачу. Молодые, сильные, веселые, умные. Но нам с мужем в этой компании уже не место. Мы не сильны в предметах споров, которые ведут дети, музыку, которую они любят, я только под угрозой расстрела стала бы слушать, они сыплют фамилиями, которые мне неизвестны, и читают книги, которые мне не интересны.
Все повторяется. Во времена нашей молодости старшее поколение таращило глаза на наши клеши и мини-юбки, а песни «Битлз» им казались кошмарными.
Оставив молодежь, мы едем домой. В машине я бурчу:
— Как тебе нравится? Они приехали… оттянуться! Что за вульгарные словечки!
— А мы как говорили? — спрашивает Женя.
Задумываюсь. Вспоминаю:
— Мы говорили — загудеть.
— «Загудеть», — смеется Женя, — конечно, во всех отношениях культурнее, чем «оттянуться»
Детские происшествия, точнее — происшествия с нашими детьми — делятся на две группы. Те, о которых с интересом слушают, и те, про которые не хотят вспоминать.
— Помнишь, как ты Брежнева с Индирой Ганди замочил? — спрашиваем Никиту.
— Не помню! — весело откликается он. — Расскажите!
Четырехлетний Никита погрузил в ванну газеты «Правда» с большими портретами советского и индийского лидеров и пустил воду. Никите надоело, что взрослые постоянно смотрят новости по телевизору.
Заходит в комнату и объявляет:
— Я замочил Брежнева и эту, как ее… Дидиру Ганди.
Мы таращим глаза и не можем понять, что он натворил.
— Как-то я привела тебя к себе в редакцию, — рассказываю Мите. — У коллеги был день рождения, его поздравляли. На обратном пути домой ты спросил: «Мама, если этот дядя родился на работе, он на работе и умрет?» Я рассмеялась и ответила, что этот дядя на работе точно не умрет, потому что трудовым энтузиазмом похвастать не может.
— Историю со сломанной шваброй помнишь? — спрашиваю Митю.
Он недовольно морщится и переводит разговор на другое. Зато с интересом выслушивает про то, как чуть не взорвал нам квартиру, экспериментируя с набором «Юный химик» и марганцовкой, которую добыл из домашней аптечки. И просит еще что-нибудь вспомнить.
— Ты не любил что-то просто попросить, искал уловки, чтобы твое желание осуществилось как бы естественно. Вместо: «Мама, дай конфетку!» — устраивал представление.
— Мама, у меня болит живот, дай мне, пожалуйста, зефир!
— Если у тебя болит живот, я дам тебе лекарство. Горькое!
— Но у меня болит живот для зефира, а не для лекарства!
В моем собственном отрочестве был период — с четвертого по восьмой класс, — когда я не училась по большому счету. Я даже портфель не открывала, придя домой. Не делала домашних заданий пять лет! В портфеле весь набор учебников и тетрадей, независимо от расписания. Тяжело таскать, зато не требуется перебирать. Учебники от первого сентября до конца учебного года хрустят как новенькие. Они и есть новенькие, я их ни разу по доброй воле не открывала.
Как я держалась «хорошисткой»? Своя система. Если первый урок — русский, то надо быстро у подруги передрать домашнее задание в начале урока. Скорость письма — заслуга моя. При переписывании количество ошибок подруги умножается на мои собственные. Но это неважно. Учителям главное, чтобы ты что-то намалевал в тетради. На русском у другой подруги надо переписать математику. Минутное дело. Не успела? Этот вариант предусмотрен. Забыла тетрадь. Смотришь учителю в глаза честным взглядом, морщишь физиономию как бы от громадного сожаления: я задание выполнила, но тетрадку забыла дома. Обманывать учителей не считалось плохим делом. Напротив. Кто интереснее соврал, тот герой.
Маме на родительских собраниях говорили, что я способная, но ленюсь. То же самое говорили и про олигофрена Петю, которого родители сумели затолкнуть в нормальную школу: «Пете надо стараться». Стараться Пете было бесполезно. У мамы после тяжелого развода с отцом, после многих лет страданий и лишений появилась интересная работа. В том самом ПТУ, я упоминала. Мама пропадала на работе с утра до вечера. Ей было не до меня. Что вполне меня устраивало. Только через двадцать лет, когда появятся внуки, мама вернется в семью и всю себя отдаст мальчикам. Однако мама, педагог, дала мне толковый совет. Надо слушать объяснение нового материала. Урок длится сорок пять минут. Объяснение нового материала — не более десяти минут. Ты можешь всего на десять минут сосредоточиться и понять, о чем речь? Можешь! Потом, дома, прочитать то же самое в учебнике и выполнить домашнее задание? Успех обеспечен. Вторую часть пожелания я отбросила, естественно. Учебник читать, тетради марать? Извините! А учителя, который объяснял новый материал, слушала внимательно. На том и выплывала единственно, когда вызывали к доске.
Но в старших классах лихо с кондачка, на общей эрудиции физику и алгебру с геометрией было не проскочить. Получалось, что скатываюсь в низы, к троечникам, которые, по сути, двоечники. Ведь в классе четкое разделение, точнее — пирамида: у вершины — две девочки, круглые отличницы, неприкосновенные как священные коровы и вообще не от мира сего. Средняя часть пирамиды, большая, — мы, середнячки, способные, но ленимся, основание пирамиды — презренные каменноголовые дебилы. И я среди них? Ни за что! Но другого способа, кроме как взяться за учебники, раскрыть их, проклятые, не оставалось.
Доложу вам, что подростку, не приученному к систематической учебе, страшно трудно войти в ритм
