питание.
В столовой меня посадили за столик на троих, и следом диетсестра привела вторую клиентку. Не толстую, но очень спелую, налитую, с круглыми щечками и пухлыми ручками, с перетяжками на шее, как у младенца. Бюст — две самаркандские дыни, положенные за пазуху. Наверное, специально для меня выбрали: смотри, дистрофик, завидуй и кушай хорошенько.
Третьим сотрапезником к нам определили высокого мужчину лет тридцати с небольшим, приятной наружности и хмурого вида.
— Иван Дмитриевич, — представился он, не потратясь на вежливую улыбку, сразу дав понять, что он не по части курортных романов.
— Елена… Александровна. — Я не сразу вспомнила свое отчество.
Последний раз меня называли полным именем в милиции, когда вызвали для дачи показаний по делу о мокром белье, украденном с соседкиного балкона.
— А я — Роза!
Это прозвучало! Не примитивно и тривиально: я Таня, Маня, Галя, а гордо: я — роза! Бутон, цветок, чудо природы. Наслаждайтесь, не прячьте своих восторгов!
Роза поддернула шерстяную кофточку на талии, отчего из декольте полезли два крепких полушария. Она с ходу, напористо и наивно, стала флиртовать с Иваном Дмитриевичем. В ее ужимках и кокетстве было столько святой девичьей простоты и женской глупости, что в другой ситуации я не удержалась бы от улыбки.
Нынче мне было не до смеха. Очень хотелось есть — кушать, питаться, насыщаться. И есть было невозможно. Мы находились в газовом облаке Розиных духов. От нее не просто пахло — несло во всю парфюмерную мощь. Казалось, что пахнут кусочек хлеба, который берешь в рот, глоток компота, которым пытаешься протолкнуть благоухающий же салат. Я ковырялась в тарелке. Меня мутило от голода и невозможности его утолить.
Иван Дмитриевич тоже потерял аппетит. Он чихал, доставал платок, сморкался. И только Роза Уминала за обе щеки и при этом трещала не останавливаясь. Мы узнали подноготную всех врачей и медсестер санатория, Роза тут не впервые. Разговор (точнее сказать, монолог) перекинулся на личную жизнь. Роза поведала, что она не замужем (многозначительный взгляд на Ивана Дмитриевича), бездетная и вообще человек легкий и простой.
— А у вас, Лена, — спросила она, — есть муж?
— Как не быть, — вздохнула я.
Мой муж в подобной ситуации ничтоже сумняшеся сказал бы Розе в лицо: «Я иногда думаю, что излишнее пользование ароматическими средствами способно вызвать эффект противоположный ожидаемому».
У него привычка говорить «Я иногда думаю…». Например: «Я иногда думаю, что наш брак походит на второй день после пира. Еще вчера горели свечи, блистали наряды, ломились столы. А ныне: размазанная по щекам косметика, несвежая одежда, грязная посуда и объедки».
В чей огород камушки и кто посуду мыть должен, понятно. Я в долгу не остаюсь. Как только он набирает воздуха для следующего захода «Я иногда думаю…», перебиваю: «Точка! Я иногда думаю, точка. Иногда! Постоянный процесс мысли тебе не свойственен».
Веселая, словом, семейка.
— Ваня! А ваша жена ревнивая? — допытывается Роза, умудряясь жевать и призывно улыбаться одновременно.
Иван Дмитриевич, которого легко лишили отчества, мучается с парфюмерным бифштексом и уныло бросает:
— Разведен.
Дурашка! Он не замечает, какой прилив энтузиазма вызвал у Розы. Она пускает в ход тяжелую артиллерию: делает умопомрачительные движения, вроде покачивания плечей, при этом ее грудь играет волной, долго не затухая по причине резонанса и большого объема. Мимо кассы.
— Приятного аппетита! — прощается Иван Дмитриевич, вставая.
— Лена, почему вы не кушаете? — удивляется роза. — Вы такая худенькая! Обязательно закажите курицу, ее здесь прилично готовят. И расстегаи, рыбное филе тоже вкусное.
Мой желудок отзывается на вкусные речи голодными спазмами. Я решаю дождаться, пока Роза оттрапезничает. Она уйдет, духи выветрятся, а я хоть холодное пожую.
Не тут-то было! Взяла зубочистку, ковыряет в зубах, ждет меня. Я со вздохом поднимаюсь:
— Что-то нет аппетита.
С Иваном Дмитриевичем сталкиваемся в буфете. Поглощаем бутерброды, запиваем соком. Люди воспитанные, о том, что от женщины нестерпимо несет, понятное дело, не говорим. Только переглядываемся и смущенно улыбаемся.
Ужин, завтрак, обед, ужин и так далее — три дня. Голод не тетка, ноги сами ведут в столовую. А там сплошные мучения, привыкнуть невозможно. Едва проветришься, газовая атака — кусок в горло не лезет. Есть простой выход: попроситься за другой столик. Неудобно. Что скажешь диетсестре? Избавьте от соседки, которая духами увлекается? Обидишь человека, ранишь женщину.
У меня нюх овчарки. Я по запаху определяю: провел муж вечер у матушки, у сестры или бесстыдно врет. Сильные ароматы действуют на меня оглушающе, вроде удара дубиной по голове.
Буфетчица уже смотрит на нас с Иваном Дмитриевичем как на умалишенных: после обеда (добавки бери сколько влезет) мы тащимся в ее заведение и жуем всухомятку. Глаза б мои больше не видели бутербродов! Но есть хочется нестерпимо.
Я пробовала прийти в столовую раньше Розы. Бесполезно: у нее тоже аппетит отменный, до открытия у дверей маячит. Изменила тактику. Сторожила за колонной в вестибюле: только она выйдет, прошмыгну и, наконец, горяченького поем. За соседней колонной прятался Иван Дмитриевич.
Фиаско. Сидит, вонючка подлая, добрая душа, уже час почти сидит. Ясно — нас дожидается.
Мы обреченно бредем по проходу между столиками.
— Елена Александровна, — не разжимая губ, торопливо бормочет Иван Дмитриевич, — вы пересядьте за другой столик. Придумайте что-нибудь, ведь совсем оголодаете.
— Намекаете, что у меня фигура как у узников застенков Бухенвальда? — злым шепотом осведомляюсь я.
— Что вы! — восклицает он в полный голос. — У вас замечательная фигура!
На его возглас народ оторвал головы от тарелок и с любопытством меня оглядывает. Счастливчики! Питаются и горя не знают. А мы точно на заклание ползем. Сели, здороваемся, получаем удар по обонятельным рецепторам. Иван Дмитриевич начинает чихать и сморкаться. Я с тоской смотрю на суп — он пахнет всеми шанелями, вместе взятыми.
Мне кажется, я нахожу простое до гениальности решение: вставить в нос затычки. Товарищу по несчастью, Ивану Дмитриевичу, перед обедом предлагаю два ватных шарика — закупорьте нюхательные каналы.
Никогда не пытайтесь принимать пищу с забитым носом! Два физиологических процесса — дыхание и глотание — взаимосвязаны и параллельно не осуществимы!
Я захлебнулась на третьей ложке харчо. В благом порыве и с немалой силой Роза хлопнула ладонью по моей спине. Я клюнула в тарелку носом, из которого вылетели тампончики. Иван Дмитриевич вскочил, подхватил меня и помчал к выходу.
Он держал меня под мышкой, как баул с костями, ногами до пола я не доставала. Так мы гарцевали по главной аллее. Сквозь судорожный кашель мне удалось провопить:
— Что вы делаете? Как вы смеете! Верните меня на землю!
— Вы не понимаете! — гундосил (затычки в носу!) Иван Дмитриевич, не останавливая бега. — Один известный физик умер, поперхнувшись кашей. Вам срочно нужна врачебная помощь!
Без врачебной помощи я обошлась, вырвалась из рук доброго самаритянина в вестибюле медицинского корпуса. Кашель утих, и я хотела было «поблагодарить» Ивана Дмитриевича, но, увидев его глаза, растерялась. Он возвышался надо мной как Гулливер над Дюймовочкой. Шумно дышал ртом, восстанавливая дыхание, из африкански раздутого носа торчали комочки ваты, и он смотрел на меня… Я
