неизобретательные?
Если человеческую жизнь представить в виде последовательности из падений, ровного течения и взлетов, то сейчас она пребывала в высшей точке взлета. Замерла в эйфории. Все хорошо. Все — восхитительно. Хотела внуков — получит. Толстопузика родного. Будет его купать, кормить, учить словам. А вдруг снова двое? Еще лучше. И как мечтала — не Маришка первая, моя девочка, будет мучиться беременностью, родами, выкармливанием, а жена сына. Дом в Смятинове — живи и радуйся. Деньги — заработаем, силы есть и фантазия не усохла. Но это — на втором плане. На первом — Борис. Он дарил ей большее из того, что может подарить мужчина женщине, — чувство восхищения окружающим миром и собственным отражением в зеркале.
Но именно Борис стал вдруг подливать деготь в цистерну с медом, то есть требовать революционных перемен в раю. У них единственная трудность — нет места, где можно спокойно пребывать рядом и в горизонтальном положении. Трудность вполне разрешимая. Врезать в дверь ее комнаты замок, раз уж бестолковые дети не могут отвыкнуть от привычки в любой момент врываться в ее комнату с воплями «где мой бордовый галстук к голубой рубашке?» или «у меня „молнию“ на платье заело!». Можно ездить на выходные в Смятиново. Приткнуться у матери Бориса, к которой он переехал. Любаша и Василий сдают свою московскую квартиру. Уговорить их поселиться в Смятинове, а самим переехать к ним. Конечно, Любаша может отказаться брать деньги с брата. Уговорить ее, сославшись на безвыходность ситуации.
Но Борис упорствует: мы должны пожениться. Зачем? Имея самое лучшее, что может быть между мужчиной и женщиной, стремиться к тому, что имеет большинство? И со всеми возможными перспективами? Глупо и страшно.
Борис не собирался торопить событий, не собирался на следующий день после развода бежать в ЗАГС подавать заявление. Но его неприятно поразил тот факт, что Татьяна вообще не хочет оформлять их отношения. Отшучивается, но твердо стоит на своем.
Он мысленно обзывал себя идиотом. Он полагал: стоит ему сделать предложение, она тут же бросится на шею. Она домашняя, теплая и не замужем. Все женщины хотят замуж — правило, такие, как Татьяна, — аксиома. Дудки! Просчитался — не хочет Таня за него идти. Удар был настолько ощутимый, что он даже не находил сил проявить терпение — «хорошо, давай подождем», докучал с разговорами и не мог скрыть уныния. Не нужна ему свобода, если и Татьяна остается свободной!
Она прибегала к испытанному средству — пряталась за пушкинские строчки:
Борис в игру включился, но гнул свою линию:
Татьяна выразила сочувствие и признательность:
— Таня, почему ты не хочешь выходить за меня замуж?
Она сделала последнюю попытку увернуться:
— Какое презренье? Хватит стихов! Татьяна, почему ты не хочешь быть моей женой? Почему ты заставляешь меня, как мальчишку, переживать, трястись и мучиться? Ты меня любишь?
— Очень люблю!
И она завела старую пластинку: все хорошо, ты меня любишь, я тебя люблю, ничего менять не надо.
Борис чувствовал себя следователем, который допрашивает шпиона.
Татьяну сковывал испуг человека, который слышит звонок в дверь, но боится признаться, что он дома. Минуту звонят, другую, час, второй — надо идти открывать, отсидеться не получится.
— Хорошо, — сдалась она, — если ты так настаиваешь… Борис, но ведь ответ лежит на поверхности! Ты проявляешь жестокость, заставляя меня говорить.
— Говори!
Я… тебе… не пара. Ты умный, образованный. Интеллектуал, эрудит. У тебя широкий кругозор, а у меня… амбразура. Я всего лишь домашняя хозяйка с большим опытом. А то, что подрабатываю, — обман трудящихся, оголтелый дилетантизм. Архитекторский надзор для меня — непосильная задача. Просто ничего не понимаю, что они там строят. Профессиональных разговоров боюсь как черт ладана. Я — необучаемая, я пыталась что-то освоить — бесполезно. Пройдет немного времени, и ты поймешь, что я, в сущности, ограниченная, примитивная тетка. Я женские романы читаю! Ты взвоешь со мной от скуки и… и… и бросишь меня. Я этого не вынесу второй раз, то есть вынесу, ты не беспокойся, но будет легче, если без семейных оков.
— Мне было бросить трудно даже Галину, к которой я никаких чувств не питал. Я врастаю в людей, как луковица. Сверху зеленые перышки можете постричь, а с корнем вырвать — больно, — говорил он механически, словно мимоходом отвечая на Танины самоупреки, напряженно думая о другом. — Что до архитектуры… В мире есть тысячи музыкантов, способных сделать оркестровку. Тех, кто сочиняет красивую мелодию, — единицы. Ты очень талантлива, ты создаешь мелодию в архитектуре.
Так он разговаривал со студентами: отвечал на вопросы, объяснял, приводил примеры и аналогии, а параллельно думал: утром клапаны в машине стучали, надо в автомастерскую заехать. Сейчас Бориса волновали проблемы более серьезные, чем поломки в «Жигулях».
— Очень редко, но встречаются люди, — говорил он, — от рождения обладающие знаниями, для усвоения которых большинству людей приходится долго учиться и тренироваться. Есть раздел математики — топология, она изучает свойства фигур, неизменных при любых деформациях. С точки зрения топологии окружность, квадрат, эллипс имеют одни и те же свойства, так как могут быть деформированы одно в другое…
Татьяна не сказала правды. Опять увильнула. Почему? Где собака зарыта? К чему он завел речь о топологии? Да, хотел пример привести.
— Один профессор-топотог, еще до революции, пришел к портному костюм заказать. И был потрясен тем, как старый еврей раскладывает лекала на отрезе сукна. Это было гениальное использование площади. Ни одна из существующих тогда формул не могла выстроить фигуры с подобными топологическими свойствами. Когда ты рисуешь свои домики, ты не задумываешься над тем, какой пропорцией пользуешься — геометрической, арифметической или «золотым сечением», — ты угадываешь их интуитивно. Без формул и чертежей ты знаешь, насколько нужно приподнять пяты арки, чтобы были видны выступы карнизов…
Борис тянул время. В ход пошла информация, которую он почерпнул из разговоров с Татьяниными детьми. Они объясняли, в чем заключается мамина гениальность, наивно полагая, что сама Татьяна
