моей управленческой гениальности до поношения моих сослуживцев. Моя способность отшучиваться быстро истощилась. Вика не понимает шуток, когда речь идет о вещах для нее значимых. Я сравнивал Вику с фонтаном? Сравнивал, правильно. Но Вика еще и паровоз, локомотив: проложила рельсы в придуманное будущее и мчится по ним – не затормозить.
Наверное, даже определенно, я был недостаточно убедителен, не сумел растолковать жене свои принципы. Попробуйте остановить локомотив, который прет на предельной скорости! Я говорил не те слова, но мне отчаянно хотелось, чтобы Вика сама догадалась о моих истинных мотивах. Потому что правильные слова были недопустимо пафосными, я не мог их сказать вслух, да и глупо было бы.
Вы сейчас поймете, что я имею в виду. На примерах, которые пришли мне на ум, когда Вика уже ушла. Примеры, возможно, с перехлестом, но других я не нашел.
Представьте: Великая Отечественная война, партизанский отряд отступает, уходит в леса. Следом идут каратели. Во время войны не страшились регулярных войск немцев: солдаты любой армии – только солдаты. Другое дело – каратели с огнеметами. Они, бездушные сволочи, выжигали все: дома, посевы, людей, скот. После карателей оставалось только пепелище с обугленными скелетами печей. Партизанский командир принимает решение забрать с собой жителей деревни. На кой ляд ему этот обоз? Старики, дети, женщины с младенцами, еще и коров норовят за собой тянуть. Обуза, головная боль, прощайте скорость и маневренность. Но если бы он деревенских оставил, их всех бы убили, сожгли. Вот и тащат партизаны неведомо куда деревенских со смутной надеждой раскидать их по другим селам или в густом бору лагерь разбить.
Пример номер два. Фильм «Белое солнце пустыни». Кто-нибудь задумывался, почему красноармеец Сухов не бросил чужой гарем – закутанных в паранджу жен басмача, которыми и воспользоваться-то не планировал? Сухов свое честно отслужил, ехал к ненаглядной Катерине Матвеевне, письма ей мысленно писал. Но «свободных женщин Востока» не кинул умирать. Почему?
На это «почему?» дайте себе ответ. И поймете, что слова, которые просятся на язык, – громкие, высокопарные. Мог я их жене произнести? Да и не задумывался я о своих мотивах! Я жил, работал, как считал нужным жить и работать. Еще не хватало, чтобы я себя героем считал! Из меня герой как из валенка киянка. Но чтобы жена видела во мне героя-подвижника – хотелось, ой как хотелось. Вика же стала считать меня ленивым недотепой, тормознутым неудачником. От этого я бесился, и наш конфликт с женой активно подпитывался моим внутренним конфликтом. А какому мужику не хочется, чтобы жена смотрела на него как на бога, царя и воинского начальника? Когда жена в грош не ставит мужа, не уважает – это не семья, а пародия на семью.
Я давил, как мог, внутреннее раздражение, но трудно задавить то, что постоянно растет. Вика видела, как я злюсь, однако не догадывалась, что моя злость подчас доходила до ненависти.
Вика выросла в семье, где заправляли женщины. Они руководили бытом, отдавали распоряжения мужчинам, и те брали под козырек. Моя жена не могла представить, что существуют мужчины другого типа: чем больше на них давишь, тем тверже их протест. Вика упорно и настойчиво давила на меня – из лучших побуждений, конечно. И добивалась обратного – только крепче становилось мое убеждение жить по своим принципам, а не по прихотям жены.
О ребенке я заговорил не потому, что обожаю детей. Своих еще не было, а чужими не восхищаюсь, скорее я к ним равнодушен. Но ребенок – цементирующая составляющая семьи, другой этап отношений мужчины и женщины, естественное и нормальное движение вперед, развитие. Кроме того, я надеялся, что с появлением малыша у Вики пригаснут честолюбивые фантазии и поумерится карьерная прыть. Если кто-то и создан для материнства, то это моя жена. Когда Вика играет с племянниками или держит на руках младенцев наших приятелей, у нее меняется лицо, голос, интонации. Она становится чертовски красивой, как будто даже блаженно-хмельной и одновременно игриво-счастливой. Однажды я сделал фото: Вика и полугодовалый голенький малыш. Он лежал на диване, Вика стояла на коленях и губами щекотала ему животик. Я заснял тот момент, когда Вика подняла голову. На снимке хохочущий младенец и крупным планом счастливое лицо Вики. Хоть посылай на фотоконкурс с подписью «Радость материнства».
Испытать радость материнства Вика не спешила. Она была заражена вирусом честолюбия, как и многие современные молодые женщины. Сначала карьера, потом дети. Утром деньги, вечером стулья.
Однажды папа мягко заметил:
– Как мне хотелось бы дожить и увидеть внука.
– Мне тоже, – сказал я совсем не мягко, – хотелось бы стать отцом до пенсии.
Вика вспыхнула и, не глядя на меня, заверила папу:
– Обязательно доживете! У нас будет не один ребенок, а трое или четверо. Еще нанянчитесь.
Когда вечером мы легли спать, я в очередной раз предложил Вике не откладывать дела в долгий ящик и сотворить мальчика, или девочку, или двоих сразу. Вика обиделась и расплакалась. Мол, я выставляю ее чадоненавистницей, а она очень любит детей и хочет, просто для них пока не время. Я бездушно терзаю ее, не ценю, не понимаю, не уважаю. Затевать спор не хотелось, да и переубедить Вику не получилось бы. Что ж, без детей, так без детей, сам процесс-то все равно приятный.
О том, что Вика забеременела, я знал. Случайно увидел тест на беременность. Думал, какие-то папины таблетки Вика забыла вытащить из сумочки, которая открытая лежала на столике в прихожей. Но это оказалось не папино лекарство. Впрочем, и без тестов все было ясно. Вику мутило по утрам, она не могла проглотить ни кусочка. Да и на лице у нее поселилось выражение затаенного испуга и тревоги. Я все ждал, когда жена объявит нам о радостном событии. Не дождался. Сам спросил, когда Вика выползла из ванной, где ее шумно выворачивало наизнанку.
– Малыш, ты забеременела?
– Нет, что ты! Просто отравилась вчера, несвежий винегрет в столовой поела, – на чистом глазу соврала жена.
– Винегрет, – только и смог я повторить эхом.
Она каждый день травится в столовке, чтобы наутро блевать над раковиной!
А потом она сделала аборт. Я сразу понял, как только пришел домой. Лежит на диване, свернувшись клубочком под пледом. Тревоги и след простыл, теперь у нее на лице выражение плаксивого страдания. Пожалейте бедную девочку, приголубьте несчастную. Мне не пожалеть ее хотелось, а убить. Крикнул папе, что на заводе ночная смена, развернулся и ушел. В магазине купил две бутылки водки и поехал к Ольге.
С порога заявил:
– Я пришел к тебе напиться.
Очевидно, выглядел я не лучшим образом, потому что Ольга без слов впустила меня, накрыла на стол. И только когда я расправился с первой бутылкой, спросила:
– Что она сделала?
– Она убила нашего ребенка.
– Аборт? – уточнила Ольга.
– Убийство! Подлое и тайное убийство. Сука!
– Язык-то не распускай. Ведь любишь ее.
– Я ее ненавижу!
– Любишь, – повторила Оля, – сильно любишь.
Тут меня прорвало, с пьяной агрессивностью я поливал жену грязью. Говорил, что она специально скрывала беременность, словно подзаборная шлюха, залетевшая неизвестно от кого. А она жена! И я просил ребенка, уговаривал, а она взяла и убила моего сына, папиного внука. Причем втихую, тайно. Да она хуже последней шлюхи… Нет, она и есть шлюха, для которой беременность – досадная помеха бизнесу. Этот ее долбаный бизнес! Куда она все прет и прет, по головам, через детоубийство?
Смутно помню, что я нес до середины второй бутылки водки. Я обзывал жену последними словами, я припомнил ей маму, родственничков, свою работу и еще кучу грехов. Как допил водку, как тащила меня Оля на кровать, раздевала, в памяти не отложилось.
Пробуждение было кошмарным. Вначале я не понял, где нахожусь, потом мысленно восстановил события. Голова раскалывалась. Но если говорить о терзаниях души, то жаловаться на головную боль нелепо. Напился и ругал жену как последняя скотина. Но и любимая супруга хороша. Тот еще ангел во
