— Отлично сплю.
Последние две недели она действительно спала как убитая. Но каждый день вставала в пять тридцать, а возвращалась домой после десяти вечера. Утром мчалась за молоком для Кирюши. Днем, пока Таня готовила обед, гуляла с Дашей и Кирюшей. Когда дети спали, ходила по магазинам, стояла в очередях. К вечеру, к приходу Анны из больницы, они с Таней валились с ног от усталости. В понедельник и пятницу Вера навещала свекровь в больнице.
— Вот книга, которую я обещала. — Она протянула сверток. — Надо было просто оставить ее у Анны Рудольфовны, чтобы не отрывать вас от работы. Спасибо, что навестили мою свекровь.
Вера поднялась со скамейки. Костя остался сидеть.
— Вера, вы обиделись на меня?
— Обиделась? — переспросила она удивленно. — На что?
— Я заставил вас ждать…
— Ничего подобного. Я прекрасно провела время, надеюсь, что я не храплю и мое сопение никого не напугало. — И мысленно добавила: “Доктор, вы не можете отличить смущение от обиды? Интересно, как долго я демонстрировала части тела выше колен?”
— Не напугало, — улыбнулся Костя. — Я не заметил ни разбегающихся больных, ни разлетающихся птиц. У вас есть несколько минут? Присядьте, мы поговорим о вашей свекрови.
Костя не выдавал врачебных тайн, он просто поведал Вере о диагнозах, которые ставили Анне Рудольфовне специалисты, растолковал их. Никаких серьезных отклонений, кроме тех, что неизбежны в пожилом возрасте.
Вера умела слушать, это он отметил еще при первом знакомстве. Иногда вдруг внимательно заглядывала в глаза собеседнику с похвалой и поощрением. “Какое интересное замечание, — как бы говорил ее взгляд. — Вы удивительно умный человек, продолжайте, пожалуйста”.
И Костя от проблем Анны Рудольфовны перешел к лечению душевных недугов вообще — уровню его сегодняшней организации и тому, как, по мнению Кости, оно должно быть налажено. Они уже давно встали и прогуливались по парку. Костя спохватился, когда они пошли на второй круг:
— Я вас совсем заболтал. Со мной приключился приступ неудержимого словоизвержения.
— Замечательно, что приключился. Все, о чем вы говорите, мне очень интересно. Недавно я сама столкнулась с душевнобольным человеком. Никак не забуду эту сцену в автобусе.
На одной из остановок в автобус зашла очень высокая, крупная женщина. Фигурой она напоминала популярных несколько лет назад исполнительниц русских народных песен. С первого взгляда женщина казалась двухголовой: на первой, настоящей, голове темные волосы были гладко зачесаны назад и уходили под вторую голову — большой гладкий шар прически. Сверху, между двумя головами, стояла и непонятно как держалась высокая, жестко накрахмаленная белоснежная панама. Руки женщина держала строго согнутыми в локтях и прижатыми к животу. Кисти закрывали перчатки, такие же белоснежные, как панама, воротничок на платье и сумка, висевшая на плече.
Какое-то время казалось, что женщина-монумент ни на кого не обращает внимания: взгляд устремлен в пространство, за поручни она не держалась, но и не качалась при торможении. И вдруг она, не поворачивая головы, ткнула пальцем в стоящих рядом и чему-то смеющихся девушек.
— Прежде чем открывать рот, — густым, низким голосом сказала дама, — вам бы следовало как следует вымыть шею и уши. Отвратительная грязь!
Пассажиры невольно прыснули, девушки покраснели от возмущения и начали препираться с двухголовой. В ответ они получили лекцию о женской гигиене, прочитанную громко, внятно и с физиологическими деталями, о которых не принято упоминать в обществе. По тому, как говорила женщина, как крепко были спаяны предложения — чужой реплике не протиснуться, — становилось понятно, что подобная лекция для нее дело привычное и отработанное.
— Знаете, что произошло, когда мы наконец поняли, что перед нами душевнобольная? — рассказывала Вера. — Часть народа, и я в том числе, стала потихоньку отходить, дабы случайно не попасть ей на язык. Другие, напротив, стали к ней приближаться. Догадываетесь зачем?
— Чтобы посмеяться, очевидно.
— Верно. Они стали подзадоривать ее, задавать пошлые вопросы. Словом, веселились.
— У меня была одна больная, — вспомнил Костя, — тоже с маниакальной идеей чистоты. Соседи по коммуналке несколько лет не выпускали ее из квартиры, подкармливали слегка и поощряли то, что она день и ночь драила везде полы. К нам она попала с очень запущенной формой болезни. Вот та женщина в автобусе, пока она не заговорила, какое на вас впечатление произвела?
— Несколько экстравагантная, но вполне нормальная.
— В этом-то и дело. Нет физических дефектов — так и жалеть нечего. Несет чушь — значит, дура, а я умный. Над дураком посмеяться — милое дело. И в то же время нельзя считать наших пациентов недочеловеками. Знаете что… Вы когда в следующий раз придете? В пятницу? Я вам покажу картины наших больных. В прошлом году мы организовали выставку, несколько работ мне потом подарили. Книгу вашу я верну не сразу, хорошо? Возможно, мы что-то найдем в ней для музея больницы. В обмен могу предложить Ломброзо “Гений и помешательство”. Не читали? Недавно вышло репринтное издание. Думаю, вас заинтересует. Значит, до пятницы?
Они снова встретились, Костя показал картины своих пациентов. Вера ожидала увидеть мазню людей с разрушенным сознанием, которая может умилять только врача. Но по уровню мастерства работы не уступали произведениям выпускников какой-нибудь художественной студии при Доме культуры. Вера так рисовать не умела. Особенно ее поразил один женский портрет. На первый взгляд казалось, что картину делали торопливо, наспех: все, кроме глаз, непропорционально больших, затушевано. Но глаза! Глаза женщины за секунду до рыданий. Расширенные за мокрыми линзами слез зрачки звали заглянуть в душу и молили о помощи. Под портретом стояла подпись “Надежда”. Костя не знал, имя это или идея картины.
Глава 8
Шапочка Гиппократа. Так называлась повязка, закрывавшая голову Юры, — плотный белый чепчик с тесемкой под подбородком. Эта повязка — первое, что видела Анна каждое утро в палате. Юра по- прежнему не реагировал на ее появление, на обход врачей или уколы медсестер, не издавал ни звука, не шевелил ни рукой, ни ногой. Единственным признаком его участия в жизни было вялое перемещение взгляда с предмета на предмет. Юра ни разу не дал понять, что слышит или слушает рассказы жены о детях, об их житье-бытье. Но Анна упорно говорила, задавала ему вопросы и сама же на них отвечала.
Она приходила утром, умывала, брила и кормила мужа, меняла ему постель, ставила судно. В палате лежали еще двое таких же тяжелых больных и трое ходячих. Анна ухаживала и за двумя лежачими — выносила судна, кормила, снимала капельницы, когда медсестер долго не было. После ужина, заплатив ночной нянечке, чтобы та в случае необходимости поменяла Юре пеленки и подмыла его, Анна ехала домой. Нянечки деньги брали, но обещаний часто не выполняли, и тогда утром Анну в палате встречал густой смрад и жалобы соседей. Анна мыла мужа, меняла белье, а вечером снова совала деньги няне.
Врачи уже не говорили Анне, что нужно подождать реабилитации. Месяц — достаточный срок, чтобы восстановление началось. Поражение мозга у Юры было тяжелым — пострадал большой участок, отвечающий за многие жизненные функции. Травма, по словам врачей, была вообще малосовместима с жизнью. И все-таки Анна твердо верила в чудо — Юра придет в себя. Без чуда ей просто не выжить.
В больнице Анна старалась сохранять присутствие духа и оптимизм. Но едва доползала до дому — бодрость покидала ее. Она любила своих детей, но почти не видела их, не занималась с ними. Как штангист, отжав предельный вес и удерживая его над головой, не может вести милую беседу, так и она не могла расходовать себя даже на самых близких и родных.
Всю домашнюю работу выполняли Татьяна и Вера. Тане доставалась большая часть. В больнице не выдавали постельного белья для Юры, ежедневно Анна возила свои простыни, а Таня стирала их и пеленки младенца. Она утюжила белье, готовила еду для Юры, кормила детей, купала их, убирала квартиру, ночами вставала к Кирюше. Вера тоже выматывалась в постоянных разъездах по городу и в поисках продуктов, но,
