проводили гистерометрию, кто измерял коэффициент? Я еще из ума не выжила. В следующий раз придете ко мне с выпиской из своей медицинской карточки. Меньше ноль пяти десятых! Здесь в норме должно быть около двух. Вы не хотите ребенка? В порядке исключения аборт можно сделать. Но не тяните, все сроки уже прошли.
Оглушенная внутренним звоном, плохо замечая окружающее, Вера вышла, из кабинета, взяла у Анны шубу — подруга куда-то вышла, и хорошо — Вера не могла сейчас разговаривать о сусликах — и побрела к выходу.
Это опухоль. Большая ужасная опухоль. Врач старенькая, не поняла. Вера читала, что опухоль матки и яичников как-то связана с грудными железами. Их удаляют, даже просто перестраховываясь, на всякий случай. А у нее болит, распухла грудь. Значит, поздно удалять. У бабушки был рак. И у мамы. Но в семьдесят и в шестьдесят лет! И у бабушки, и у мамы был злостный рак кожи — меланома. Вера всю жизнь пряталась от солнца, никогда не загорала, боялась, что ультрафиолет какую-нибудь родинку переродит в меланому. А опасность таилась совсем в другом месте — в бесполезном, ненужном, уродливом органе.
Смертельный приговор. Вот так чувствует себя приговоренный к смерти — не может поверить до конца, что жизнь и дальше покатится без него, обвиняет весь белый свет, по-детски всхлипывает “за что?” и испытывает мучительную, невероятную жажду жизни. Какой угодно жизни — примитивной, нищей, холопской, но только жизни. В такие минуты человек, наверное, и склонен к предательству. Она бы продала душу дьяволу, вернулась к Сергею, осталась без груди, с протезами, со шрамами и рубцами на теле — лишь бы жить. Без Кости? Нет, без Кости невозможно. Он называл ее грудь “нашим тайным достоянием”. Не будет достояния, ничего не будет. Нельзя на Костю сваливать страшные испытания — она, после операций или без них, но умирающая. Так хочется жить! Как никогда! Наконец-то нашла свое место. Была счастлива. Расплата за минуты непомерного счастья? Почему она такая невезучая? В церковь идти почему-то не хочется. А куда идти? Что Костя говорил о самоубийстве? Что у нее нет синдрома суицидности. Что она умная, что он не допустит ее страданий, что разумный человек должен искать выход, что выход подчас заключается в сборе необходимой информации. Какая ей еще нужна информация? Второе мнение? Если вы сомневаетесь в диагнозе и в лечении — получите второе мнение второго специалиста.
Веру наблюдала и в свое время подвергла многочисленным анализам приятельница Анны Рудольфовны Мария Анатольевна Гурова. Именно она провела исследования по степени недоразвитости матки. Процедура была мучительной: вводили специальный зонд, чтобы выяснить глубину полости матки, потом вычесть из этой цифры длину канала шейки матки и разделить на длину канала. В норме у женщин коэффициент больше одного и пяти десятых, при коэффициенте меньше ноль пяти десятых говорят об абсолютном бесплодии. У Веры показатель Пальмера ноль три десятых. Никаких надежд понести и родить ребенка.
Прежде чём обратиться к Анне, Вера несколько раз звонила Марии Анатольевне. Но в клинике то говорили, что она на больничном, то вдруг заявили, что Гурова здесь больше не работает. У Веры был домашний телефон Марии Анатольевны, но по нему отвечали, что номер изменился. Был и домашний адрес, она несколько раз приходила к Гуровой домой. Хорошо помнила мрачное серое здание в районе Даниловской площади. В квартире Гуровой прозвучал роковой приговор. Тогда слова казались страшными, теперь — не более чем печальными. Вера отправилась к Гуровой.
Она позвонила в дверь несколько раз, уже собралась уходить, как вдруг услышала хриплый голое по ту сторону двери:
— Кто пожаловал?
— Мария Анатольевна! Это Вера Крафт, невестка Анны Рудольфовны, Мне нужно с вами поговорить. Очень срочно.
Открылась дверь, и в проеме, держась за косяк, возникла необъятная фигура. Вера не сразу узнала в ней, неопрятной, в грязном, замасленном халате, непричесанной, сильно располневшей, Марию Анатольевну. Она была пьяна. Совершенно пьяна, едва держалась на ногах. Веру узнала через несколько секунд разглядывания одним глазом, второй прищурила:
— Ты? Крафт. Проходи.
Качнулась, едва не упала, удержала равновесие, шатающейся походкой побрела на грязную кухню и плюхнулась там на стул.
— Ты… Как тебя? Да, Вера, помню. Ты выпить не принесла? Суки! Они меня уволили… — Мария Анатольевна разразилась площадной руганью. — Давай выпьем, кажется, там немного осталось. Посмотри в спальне…
Как ни была Вера убита своими проблемами, она не могла не поразиться изменениям, которые произошли с этим человеком. Мария Анатольевна всегда была крупной, монументальной женщиной, несколько мужиковатой, с командным голосом и привычкой резко, не оставляя возможности сомнения, рубить фразы. Ее манера всеми командовать органично сочеталась с фигурой, низким тембром голоса и резкими жестами. Ее заключения мало у кого вызывали сомнения — они били как булыжники, свалившиеся на голову. Но теперь Гурова напоминала груду жира, валики которого катились, увеличиваясь в размерах, от подбородка до живота. На широком лице блуждали странные гримасы, словно она вела сама с собой какой- то разговор: рот кривился, уползая то вправо, то влево, глаза закрывались и открывались, подчиняясь только им понятным перепадам. Разговаривать с ней было бесполезно. Но Вера все-таки рискнула:
— Мария Анатольевна, я была у гинеколога. Она нашла у меня опухоль. Вернее, сказала, что я беременна.
Гурова несколько секунд смотрела на нее, пытаясь постигнуть услышанное и удержаться на стуле — ее качало во все стороны.
— Ладно. — Гурова махнула рукой. — Завари крепкий кофе. Там, в шкафчике, есть.
Держась за стенки, она пошла в ванную — Вера услышала шум льющейся воды. Вернулась Мария Анатольевна с мокрой головой и наброшенным на плечи полотенцем. Когда Вера поставила перед ней большую чашку с кофе, Гурова потребовала:
— Смотайся в магазин. Деньги есть? Водки купи. Две, нет, три бутылки.
— Мария Анатольевна, может быть, не стоит, — начала Вера.
— Делай, что тебе сказано. А то ничего не скажу, помрешь в неведении. Мне на тебя начихать. Гони за водкой.
Вера вышла из квартиры с намерением никогда сюда не возвращаться. Но, повинуясь какому-то смутному предчувствию, все-таки нашла магазин, купила водку и снова пришла к Гуровой. Та жадно посмотрела на бутылки. Она полностью не протрезвела, но взгляд и речь стали более осознанными.
— Что ты мне лепетала? — спросила Мария Анатольевна.
— У меня нашли опухоль. То есть они считают, что это беременность.
Гурова вдруг принялась хохотать, хохоча, расставила пальцы веером и приложила их к голове.
— Сереженьке рога наставили! Ха-ха-ха! Так ему и надо, выродку.
— Мария Анатольевна, — поразилась Вера, — что вы такое говорите?
— А мой мальчик! — Гурова потянулась к бутылке с водкой. — Он нормальный, не урод. Такой хорошенький был в детстве! — Она налила водку в чашку из-под кофе. — Мы с Анной почти вместе рожали. В Берлине, тудыть вашу мать. — Она выпила. — Мой муж военным большим был, а Крафт — так, мелочь дипломатическая. А когда Славик вырос, они, да, уже заматерели. Помогли сволочи. Он с наркотой связался. Они помогли замазать, что он девчонку с крыши сбросил. Он не отвечал за себя! — крикнула Гурова. — Он был под дозой! Она была наркоманка! Не он ее втянул! Она сама, сволочь! Крафты помогли. Помогли. Все замазали. Тогда наркотики хуже СПИДа были. Мальчик мой, сколько я с тобой пережила! Уже никуда не брали, когда у него ломка. Я лекарства воровала! Как последняя тварь воровала! Сама ему давала! Ты не рожай, дура, — ткнула пальцем в Веру. — Ни черта из этого не получается. Маленький, такой хорошенький, а потом одна наркота… Пре… пре… переживания. Куда?.. Отдай!
Вера ничего не понимала, но чувствовала, что понимание откроет ей что-то очень важное.
— Мария Анатольевна, пожалуйста, не пейте пока больше. Расскажите мне, какое все это имеет отношение ко мне и к Сергею?
— К Сергею? — Гурова утробно расхохоталась. — Мутант. По-научному — синдром Клай… Клайнфельтера. Лишняя хромосома, урод. Но лечение хорошо, хорошо компенсировало. Достижение медицины! Гормонами пичкали — половые органы развились. На кой черт ему половые органы? Он что,
