его разжалует перед строем солдат в центре Москвы во время парада. Тогда он уже не будет старшиной- орденоносцем, станет простым-простым солдатом без единого ордена! А жизнь без орденов ничего не стоит. Его жизнь и наша жизнь тоже.
Вдруг старшина стал срывать ордена со своей груди. Он больше ничего не говорил, только жалобно плакал. Ордена валились на стол, на пол к его ногам. Адъютант и солдаты беспомощно шептались.
Отец, вздохнув, пробормотал:
— Дерьмо, проклятое! — и направился к старшине.
Ему нужно было сделать всего три шага. И эти три шага длились вечность. Мама схватила меня за плечи, буквально впилась в меня. Ее пальцы так сжали мои плечи, что потом я обнаружила там четыре синяка. Я молилась на старшину — сейчас он был для меня Богом. Отец сделал три шага. Добрый Бог не выстрелил. Отец подвинул ногой табуретку, подвинул медленно-медленно и стал что-то говорить старшине. Тихо… Нежно… По-русски…
Старшина опустил автомат, зажал его ногами. Отец, сидя на табуретке, говорил. Говорил непрерывно, без пауз, говорил, говорил, говорил… Среди непонятных мне слов повторялось: «Сталин, Сталин, Сталин». Отец наклонился, поднимал орден за орденом, прикреплял каждый на грудь старшины и говорил, говорил, говорил. Старшина качался, пытался сорвать ордена со своей груди. Отец же бережно возвращал их вновь, так бережно, так осторожно, будто вешал стеклянные шары на новогоднюю елку.
Когда все ордена, за исключением одного, валяющегося под столом — но его не видел ни отец, ни старшина, — вновь были на месте, старшина опустил голову на плечо отца, пробормотал «камерад, камерад» и заснул.
Крепко держа одной рукой старшину, чтобы тот не свалился со стула, отец другой рукой попытался вытащить зажатый его коленями автомат.
Старшина шевельнулся, что-то пробормотал, но не проснулся.
Адъютант у двери недовольно заворчал. Видно, ему не понравилось, что автомат в руках у отца. Отец протянул автомат адъютанту. Тот буквально вырвал его из рук отца и что-то сказал. Но не зло, а беспомощно. Он был благодарен отцу за то, что тот успокоил старшину. Однако отец так долго и правильно говорил по-русски, что всем стало ясно: он — немецкий солдат и долго был в России. Может быть, даже в деревне, где жил адъютант и где теперь никого нет. Одни руины.
Адъютант долго смотрел на отца. Потом посмотрел на солдата у двери. Тот ему кивнул. Адъютант, кивнув в ответ, улыбнулся и сказал отцу по-немецки:
— Ты — друг!
Этим словам я его научила совсем недавно.
Отец показал на автомат и сказал что-то по-русски. Адъютант сначала заколебался, но солдат у двери воскликнул:
— Да, да!
Тогда адъютант согласился, вынул из автомата диск с патронами, сунул его в карман, а автомат положил на стол. Потом он поднял старшину со стула, поставил его на ноги. Но старшина не стоял, а валился как сноп.
— Дерьмо! — пробормотал адъютант. Этому слову я его не учила, он освоил его без моей помощи. Адъютант схватил старшину под руки, другой солдат — за ноги. Они подняли его и понесли. Отец положил автомат на грудь старшине. Солдаты отволокли поверженный сноп в его постель в библиотеке.
Отец облегченно вздохнул, вытер платком лоб и шею. Платок стал мокрым.
— Иду спать, — сказал отец. — Доброго всем утра! — И заковылял из кухни.
Мама по-прежнему давила на мои ключицы. Только теперь я почувствовала боль. Прошло некоторое время, прежде чем все у кафельной стены поняли, что опасность миновала. Госпожа фон Браун осторожно отделилась от стены, Архангел тихонько заплакала. Мама наконец-то отпустила мои плечи и сказала:
— Принеси стул, иначе я упаду: кружится голова!
Сестра принесла ей стул. Сама она тоже дрожала.
— Где же старшина потерял свой пистолет! — спросила Хильдегард.
Врезать бы ей за такой вопрос!
— Он в тележке гнома, — сказала мама и плюхнулась на стул.
— Как это? Откуда вы знаете? — закричали хором Браун и Архангел.
Мама не ответила. Думаю, ей стало дурно. Когда она очень волнуется, ей бывает плохо.
— Кто его туда положил? — продолжала допрашивать Браун.
Мама опять не ответила. Но посмотрела на меня, потом на Геральда. Посмотрела многозначительно. Госпожа фон Браун поняла сразу, Архангел тоже.
— Надо же такому случиться! — воскликнула Браун.
Она еще не осознала до конца все происшедшее. Позвала:
— Геральд, Геральд! А ну-ка иди сюда!
А Архангел завизжала:
— Я всегда говорила, что эти двое настоящие дьяволы! Они погубят нас всех. Неслыханное дело! Погибнуть из-за этих чертей!
Геральд рванул через кухню, мимо госпожи фон Браун, пытавшейся его схватить, и выпрыгнул в открытое окно. Я — за ним. Мы продрались сквозь заросли плюща, промчались по лужайке к кухне Кона. Там мы были в безопасности. На бегу Геральд мне сообщил:
— Ангел со страху обосралась. Она стояла рядом, от нее жутко воняло!
Я хихикнула.
— А ты боялась?
— Кончай трепаться! — возмутилась я. — Я была уверена, что папа нас спасет. Он никого не боится, старшины тоже.
Геральд кивнул, соглашаясь. Ну а я-то знала, что врала, и испытующе оглядела Геральда: догадывается ли он?
Дверь кухни была еще заперта. Мы уселись на каменной ступеньке. В камне была трещина, из нее пробивалась трава. Геральд сорвал травинку, пососал ее.
— Мой папа тоже никогда не боялся. Он с улыбкой садился в самолет и радовался, что летит. Говорил, что в полете чувствует себя необыкновенно.
Мне хотелось поговорить о чем-нибудь другом. Я не люблю говорить о мертвых, поэтому перебила Геральда:
— Кон еще спит. Может, его разбудить?
Геральд и слышать не хотел о Коне, гнул свое.
— Наверное, мой папа скоро вернется. Когда горит самолет, от него находят одни обломки. Может, это ошибка.
Может, отец не летал в тот день, летал кто-то другой, и он теперь мертв, а мой папа…
Подобной глупости я давно не слыхала.
— Почему же тогда твой папа не напишет, что он жив и здоров?
— Но он же не может написать! Он ведь бомбил Англию.
Англичане берут немцев в плен, и пленные не могут писать!
— Сперва ты говоришь, что он не летал в тот день, а летал другой, потом — что летал и попал в плен. Чему же верить?
Геральд пожал плечами.
