Вернись в завтра

старика о здоровье, тот отмахнулся, ответил вяло:

—

Какое оно нынче? С похорон вертаюсь, из деревни.

—

А чего не сказал? Я бы отвез! Коли на поминки

поедете, скажите, подброшу…

—

Не надо!

—

Почему?

—

Дорого берешь за услуги! Не по-людски, не по-соседски эдак! — свернул во двор.

—

Петрович! Подожди на пару слов! — окликнул соседа. Тот приостановился, прищурился:

—

Чего тебе? — спросил хрипло.

—

Поговорить надо…

—

Об чем?

—

О нас, обо всех…

—

Опоздал ты Федька, не об чем брехать. Все ты упустил навовсе. Улетела твоя лебедка, а ить в твоих руках была. Едино, что ты не дорожил. Лучшую искал, ан и эту упустил. Нынче не воротишь. Бабы иными сделались, сами свою судьбу выбирают, не ждут, когда их захотят. Так-то оно повелось в свете. Гля, сколько на нашей улице одиноких лебедей развелось! Целая стая! И все сами по себе живут. Одним несчастьем мечены. А одиночество токмо со смертью дружит, — пошел к крыльцу, сутулясь.

—

И у него отставку получил! Вот непруха! Даже в дом не позвал! — обиделся Федька и заметил, что Колька тоже убежал в дом.

Прочистив карбюратор, Федька установил его, вернулся в дом и рассказал Михалычу, что у соседа умерла жена в деревне, и Петрович только вернулся оттуда.

—

Навестить их нужно. Посочувствовать. Так положено. Сбегай в магазин за бутылкой, давай сходим — к ним. Да смотри, к Тоньке не лезь, башку сорву! Может еще помиримся, коли повезет.

Едва пришли к калитке, увидели, как Тонька вышла проводить гостя. Она загородила собою тропинку к крыльцу, сказала жестко:

—

Дед отдыхает. Не беспокойте его…

—

Мы ненадолго! — хотел обойти ее Михайлович, но баба вернула его резко:

—

Не дам будить, слышите? Не смейте входить в дом!

Андрей Михайлович опешил. Здесь впервые он получил такой отпор. Крутанувшись средь двора, вполголоса выругался и поспешил к себе в дом. Человеку было обидно и больно. Но решил никогда не заходить к Петровичу.

Михалыч сидел на кухне чернее тучи. Он злился на отсутствие заказов, на Федьку и Тоньку, на нескладную судьбу, на глухую тишину дома.

Федька, глянув на отца, растопил камин, сообразил чай, присел рядом послушной тенью. И вдруг зазвонил телефон:

—

Андрюша! Козлик мой дорогой! Это я! Роза! Вспомнил? И не забывал, даже так? Ну, вовсе здорово! Чего не пишешь? Вовсе зашился с работой? Что? Неприятности одолели? У меня их тоже полный коробок! Знаешь, зачем звоню? Хочу приехать, а к Дарье прозвониться не могу. Надо узнать, могу ли к ней нагрянуть недели на две? Чего? Прямо к тебе без пересадки у Дарьи? Ну ты крутой, зайка! Не ожидала от тебя! А что если и впрямь решусь? Что будешь делать? На ушах кверху хвостом стойку сделаешь? Я такого не видела

и не

слыхала, — смеялась женщина от души:

—

Андрюша, котик, скажи Дарье, что я устала от войны, от всех снарядов и ракет, от взрывов и потерь. Хочу успокоиться и перевести дух от всего ужаса. Я на пределе. Нервы сдали вконец. Передай! Пусть кинет телеграмму, и я прилечу! Что ты сказал, киска? К себе ждешь и даже встретишь? Не спеши, такое с наскоку не решается. Хотя я могу об этом задуматься! Ты там никем не обзавелся? Меня ждешь? Вот это друг, вот так хахалек! Значит, одиночество мне не грозит? Это классно, Андрюша! Тогда жди…

У Михайловича сразу поднялось настроение.

—

Федька! Роза приезжает! — крикнул гулко.

—

Ну, а мне какой понт?

—

Во, лопух! Она к Дарье обязательно наведается. А там Петрович наглухо приклеился вместе с Тонькой. Секешь? Нам поневоле придется помириться. Мне с Васькой, тебе с Тонькой!

—

Слишком гоноровыми стали! Заметь, как изменились оба, сдружившись со Степановной. Будто и сами в начальство выбились.

—

Есть такая хвороба, звездной болезнью прозывается. Нам она по боку, а вот Вася вовсе хвост распушил, вконец испортился. Даже не здоровается старый пень!

…А тем временем Петрович рассказывал Тоньке, как прошли в деревне похороны Серафимы:

—

Я уж после обеда в деревню нагрянул. Думал, что закопали Симку, не дождавшись меня. Но нет, вкруг избы полдеревни народу собралось. И откуда столько привалило их? Я разом к Катьке и дознаюсь, хватит ли на эту ораву самогону и будет ли чем его загрызть, хотя бы первый стакан. А она сидит у гроба, как окаменела. Никого не видит и не слышит. Вся в черном, сама синяя. То ли от страху, иль с перепоя, не могу врубиться никак. Я ее от гроба оттащил на кухню. Она только тут меня увидела и признала. Да как заголосила! У меня мурашки из всех дыр повыскакивали со страху. Никогда раней не слыхал, чтобы вот так живые бабы выли. Ну, кой как угомонил. Оказалось, что у них уже все имелось. И самогону хоть залейся, и жратвы на всю деревню. От того и сползлись, что прослышали про запасы загодя. Не будь их, никого дубинкой не загнал бы проводить Симку. Ну да ладно про все похороны. Конягу председатель колхоза не дал, базарил, што Симка недостойная алкашка, а потому кобылу не дадут, пусть ее на погост как хотят тащут. Ну чего делать? Показал мужикам на штоф самогону, они, как ухватили тот гроб вместе с Симкой и бегом на погост, — усмехнулся дед, вытирая слезившиеся глаза.

—

Ну, так-то малость путаница приключилась, заместо чинной, провожальной песни, какую вслед кажному упокойнику пели, наши носильщики, пусть их Господь всех простит, вдруг в один голос завопили:

…нас не догонишь, нас не догонишь!

—

А кому оне потребны, каб их догоняли? Молодь деревенская следом бегит и хохочет во все горло, будто не на похороны, а на гулянку возникли. Батюшка втихаря так напоминался в кладовке, что все перепутал и, благословив крестом провожавших, пожелал всем «Со святыми — в упокой!». Пока мы подоспели на погост, несуны уже гроб закопали, не дав никому даже проститься с Серафимой. По горсти земли никто не кинул ей на гроб. А батюшка отходную не успел спеть. Все спешили на поминки. Ох, и громкие они получились! Их цельный год не забудут деревенские. Все песни спели. И вчерашние, и нонешние, кто что вспомнил.

—

За поминальным столом пели?

—

Ага! А что я мог? Всем варежки не закроешь. Сделал замечанье, а мне в ответ:

—

Ты, Петрович, захлопнись! Симка свойской бабой была, умела и любила жизнь. И выпить никогда не отказывалась. Пусть ей и там, на небесах, будет весело. Проводим, как ее душе хотелось, без грусти…

—

А от чего бабка умерла? — спросила Тонька.

—

Перебрала с вечера. Под утро сердце не выдержало и сдало. Пока врача вызвали, она уже душу отдала Богу.

—

Ты сам что так долго там пробыл, я уж наполохалась, не приключилась ли с тобой какая беда?