Выскочка из отморозков

—

Нет! Я так не уломаюсь, кенты! Уж если всю зиму канать, то в Сочи иль Гаграх, только не здесь и не на шконке! — запротестовал Беркут.

—

А по мне, один хрен, где кайфовать, лишь бы на воле!

—

отозвался Шлейка и уставился в огонь тихо, задумчиво.

Только собрался Иван отвести Бориса в зимовье, как на голову упали первые тяжелые капли дождя.

—

Придется тебе заночевать у нас. Иначе за пять километров пути не только до нитки, до самых мудей вымокнем. А мне еще и обратно идти. Считай, спать уже не придется. Утром сам увидишь тропку либо я отведу. Теперь вот лезь в будку. Там пусть не очень чисто, зато тепло и сухо,

—

подтолкнул Иван Бориса и, позвав всех остальных, побежал от гаснущего костра, пригибаясь под хлесткими струями дождя.

Зэков было пятеро. Каждый, прежде чем войти в будку, выхватил из-под нее по нескольку поленьев. Быстро запихнули их в железную печурку. Кто-то развел огонь. Он постепенно охватил все поленья. Пламя разгорелось, окрепло, загудело. Буржуйка потрескивала, краснела, наливалась забытым теплом.

—

Ну, как дома! Только вот мамки рядом нет! — вырвалось невольное у низкорослого рябого

мужичонки.

—

Да что ты, Гришка? Иль в доме

у

тебя «буржуйка»? — удивились зэки.

—

Мы с мамкой самогонку гнали. Считай, всю жизнь из- за нее в сарае прожили. Все на новый дом копили. От зубов отрывали, а вот доведется ли в нем жить — неведомо! Может, так и загнусь в тайге, — скульнул мужик жалобно.

—

Гриш! Слышь, разгильдяй, вонючка подлая! Ты в другой раз мусорам самогонку не сбывай. Толкани фартовым. Файные бабки поимел бы.

—

А как в потемках отличить, кто бухнуть вздумал? Легавые или свои клиенты? Их всех только маманя в лицо знала.

— Почему ж тебя посадили?

—

Я все на себя взял. Зачем мамке в зону? Она б в ней давно спеклась. Я, может, и одюжу, ворочусь. Хрен с им, что дом старый. Поживу в ем зато вольно!

—

Так тебя за самогонку посадили? — изумился Борис.

—

За нее! За то, что торговал ею, у государства водочную монополию подмочил, отнял, стало быть. Потому что моя была крепче и вдвое дешевле казенной водки. У меня с

руками отрывали. И могли серед ночи клиенты прийти. Ну, кто-то позавидовал и сообщил легавым. Може, клиенты, кому мамка в долг давать перестала. Тоже всякие водились серед них…

Борьку в жар бросило. Вспомнил, и Степановна в лихую минуту продавала самогонку, чтоб купить хлеба. «А вдруг и ее ментам засветят?»

Аж виски вспотели и спросил, дрогнув голосом:

—

Надолго посадили за самогон?

—

Три года!

—

Много! Сколько ж самогону нашли?

—

Молочный бидон! Почти сорок литров. Так и просили на свадьбу. Я и обрадовался хорошим клиентам. Отдал им бидон, протянул руки за деньгами, они мне шлеп наручники, застегнули и пинком со двора. Вот тебе и разжились, — застонал мужик, за сердце схватился. — Две зимы еще осталось. Дал бы Бог силы выдержать и не загнуться в зоне.

—

Ты хоть что-то поимел, успел навар взять.

—

Какой там? Ведь мы помалу гнали. То впервой бидон собрали. До того — копейки получали. Не успели размахнуться.

Борька сжался в комок. Он считал, что в тюрьму сажают отпетых бандитов и убийц. Тут же деревенский мужик. На его месте мог оказаться тот же Никита или Евгений, да и сам Герасим. Борька знал, что никто из них никогда не покупает водку, гонят свою, правда, никому не продают. Но ведь соседи могут придумать и нагородить всякое.

—

Тебя за самогонку, а меня и вовсе ни за что в зону запихнули. Сосед, куркуль проклятый, разобрал по кирпичу старый дом. На его месте другой, из нового кирпича стал строить. А старый возле моего забора сложил. Я так и понял, что он ему не нужен. Взял и обложил тем старым кирпичом свой домишко. Да так красиво и ровно получилось, как по линейке вся кладка удалась. А у соседа стена одна обвалилась. Я-то тут при чем? Сам нанял хреновых мастеров. Но в своей беде меня обвинил. Написал заявление в милицию, что я у него стройматериалы украл. И вместо старого новым его кирпичом свой дом обложил. Полтора года меня таскали в милицию. Я со зла весь соседский кирпич с дома снял. Положил обратно к забору. Но суд закрутился.

И меня обвинили в подмене кирпича. А посадили за то, что обвалившаяся стена могла засыпать соседа насмерть…

—

Так ведь не засыпала!

—

А он дом достроил? Довел до ума?

—

Брехня, такого не бывает. Иль врешь, либо не договариваешь. За это не судят! — не поверил Иван.

—

Ну, сосед просил меня помочь с кладкой стен. Я отказался, времени было мало. Тогда потребовал, чтоб оплатил кирпич, и такую загнул цену, что мне новый привезти дешевле было б…

—

Короче, заелись два говноеда! Не сумели стрехаться. Знать, оба — гнилые параши! — отвернулся Беркут.

—

Это он сволочь! — не соглашался мужик.

—

И сколько тебе влупил суд?

—

Семь лет! Скоро половина. Вернусь, весь дом гаду разнесу по кирпичу! В пыль сотру!

—

Да хватит тебе темнуху нести! Кому пыль трясешь на лопухи? Под несчастного косишь? Не пролезет! Знаем, за что на зону влип! Не свисти. При чем дом и сосед с кирпичом? Заглохни! Не хочешь колоться и не дергайся. Но не темни! Не дави на сопли, сам их глотай! Пацана ты натянул! Малолетку. Думал, что бомжонок, а он домашний. Правда, из родителей у него одна тетка престарелая. Отец с матерью — алкаши, они не в счет. Тем и воспользовался ты — гнус, вонючая параша! Пацана чуть не вогнал на погост. А теперь из себя обиженника рисуешь? Захлопни пасть! Не то сам тебе горлянку вырву! — взвился винтом седой, с синюшным лицом зэк.

—

Никого я не натягивал, не знаю пацанов! Да и зачем? У меня баба имелась!

—

Замолкни, падла! Баба ширмой была! А ты, сука, — пидер, жопошник! Вали отсюда! Нет тебе места у печки рядом с мужиками! — Раздвинул пальцы вилкой, и брехун мигом отполз от печки.

—

А ты как узнал о том, колись, Седой! Или этот хмырь к тебе тоже приставал? — прищурился Беркут.

—

Я не пацан. Если б этот паскуда попробовал ко мне подъехать, яйцы вместе с кишками выдрал бы ему голыми руками!

—

А чего раньше молчал?..

—

Сомневался. А нынче днем он сам проговорился. Сказал, кто судил его! И день! Я как раз услышал о том деле в следственном изоляторе. Тоже суда ждал. Все зэки этого лидера кляли. Процесс был открытым. Второго в тот день не проводили. Вот и высчитал, кто он, по дате!

—

Столько лет помнил? — изумился Шлейка.

—

Засечешь. Свой день рождения еще не посеял. Тот — впервые в тюрьме провел.