стучал в стены, в дверь, но напрасно.
Так прошли еще две недели. Ему молча просовывали еду и тут же наглухо закрывали оконце.
—
Откройте, падлы! Слышите или нет, проклятью легаши! Кройте по фене, только дайте мне услышат
ь
голоса! Ведь жив покуда! — садился на корточки, спиной к стене и плакал, как ребенок, от одиночества, душившего его своими самыми жестокими лапами.
Гоша слышал, что одиночками пытали многих. Не понимал и удивлялся, что, мол, тут такого? Но через месяц взвыл, запросился наверх к своим. Пусть о шизо, но только отсюда подальше. Его выпустили еще через неделю.
Когда охранник пришел за Корнеевым, чтоб увести из камеры, Гоша плакал навзрыд и был недалек
or
срыва. Он едва не ослеп, попав во двор. Глаза, привыкшие к темноте, мигом заслезились.
—
Присядь, прикрой глаза ладонью. Посиди вот так, не принимай руку резко. Дай глазам постепенно привыкнуть к свету. Смотри сквозь пальцы. Вот так…
—
Ты не молчи, говори хоть что-нибудь, — просил Гоша, даже не видя того, кто рядом.
—
Нельзя мне долго с тобой быть. Тебе будет кисло, — предупредил человек.
—
Почему?
—
Я — пидер, — ответил виновато.
—
Тебя уделали в задницу, а меня поимели в душу. Лучше сдохнуть, чем влететь в одиночку! — вырвалось на крике.
Вернувшегося в барак Гниду с трудом узнали зэки. Он поседел, постарел. От прежнего Гоши в нем манн что осталось. Теперь он часто видел во сне, как охранники закапывают его живого в глубокую могилу, о старший охраны, желтолицый узкоглазый мужичонка, ехидно ощерив редкие мелкие зубы, спрашивал Гошу: «Как ты там дышишь, козел?» Корнеев сваливался со шконки в ужасе. Матерился во весь голос, получал от зэков по шее за побудку и снова ложился спать. В следующий раз снились зэки. Они пытали Гошу раскаленной арматурой.
—
Лагерный синдром. Нервы на пределе. Этот долго не протянет. Гаснет человек, — сказал врач.
Гоша не сразу понял, что тот имел в виду. Он продолжал умирать каждый день. Говорили зэки, что, пережив одиночку, человек уже побывал на том свете и вскоре туда вернется. Земля никогда не отпустит свою жертву надолго.
—
Гошка, давай поужинаем, — услышал поселенец голос Бондарева, вырвавшего из воспоминаний.
—
Что ж молчишь, сосед? Даже не сказал, что уезжаешь в Октябрьский!
—
А ты откуда узнал?
—
Легавый проговорился. И не только ты. Андрей с Маринкой в другой дом уходят. Совсем один останусь, — понурился Гоша.
—
Нет, одиночество тебе не грозит. Поверь моему слову. В поселке с жильем нелегко. Кого-то поселят вскоре, да и я не завтра уезжаю. Еще недели две тот юрист будет пенсию оформлять. Потом, чего горевать? К тебе уже сегодня Анна наведывалась. Видно, хочет продолжить знакомство. Вот только пурги нет как повода, — усмехался человек криво.
Игорь принес печеную картошку, почищенную селедку, заваренный чай и сахар. Гоша вытащил сало, хлеб, бутылку водки, рыбу и пару головок лука. Бондарев крякнул от восторга:
—
Царский стол! Давай Андрея позовем! — стукнул в стену, не дождавшись согласия.
Андрей принес еще одну бутылку водки, кусок колбасы и, сев к столу, сказал:
—
Скоро в новую квартиру переедем. Раньше этого добивался, теперь неохота. Там соседи не то, что вы. Не знаю, как приживемся?
—
А Ванька? Иль больше не зовет в Штаты? — поинтересовался Бондарев.
—
Обещал помочь. Ведь уже с работой для нас обоих договорился. Такое в их условиях не мало. Теперь на проезд подкинет.
—
А если тормознут вас?
—
Нет, говорил с начальством. Отпустят. Ведь вся проблема не в нас. Дочке нужна операция, здесь такие не делают даже в Москве, а там они штатные. Надо спасти ребенка, иначе до трех лет не доживет. Так врачи говорят, — помрачнел Андрей, добавив громко: — Касайся самих — сотню раз подумал бы, а дочкой рисковать не хочу. Каждый день здесь нам в наказание!
—
Да ты таких дочек целый город настряпаешь, если тебя подкормить и дать отдохнуть! — встрял поселенец.
—
Эх, Гоша! Не был ты отцом. Не держал возле сердца свою кровинку, потому городишь пустое! Ведь ее болезнь — это наша с Маринкой вина и беда. Мне своя жизнь ни в радость, пока ребенок болен.
—
Не имел я своих и не хочу! Расти их, а что под старость получишь, неведомо. Только я слышу от стариков, что не столько хлеба, сколько пиздюлей получили от своих деток. А уж сколько попреков, мата слышали, другие даже пенсии до копейки отнимают и пропивают дочиста. Пожаловались на это в милицию, те возникли в семью на разборку, а когда менты смылись, сыночки старикам накостыляли так, что те месяца не продышали. И они не единственные! Теперь дети злее плети, — подытожил Гоша.
—
Это уж какие сами! Такими вырастили, — не согласился Андрей.
—
Кончайте базар, мужики! Дети, конечно, цветы нашей жизни, но лучше, когда они растут на чужих подоконниках, — вставил Игорь.
—
Давайте выпьем за то, чтоб всем было клево: и детям, и родителям! — предложил Гоша.
—
Игорь, а ты когда в Октябрьский собираешься переехать? — спросил Андрей.
—
Мне позвонят. Нынешний пенсию оформляет и линяет. Я тут же на его место. А тебе, Гоша, надо в мою квартиру перебраться.
—
Зачем? — удивился поселенец.
—
У меня телефон! Тебе не проведут, а тут готовый. Только оплачивать не забывай.
—
На хрен он мне за деньги сдался? Тут весь поселок за час обойти можно.
—
Телефон тебе сгодится. Клиенты позвонят, кому вода нужна.
—
Только этого горя мне не хватает. И так к концу дня вся жопа в мыле! — злился Корнеев.
—
Ну, какой-нибудь крале свиданку назначишь.
—
Пусть сами возникают, занимают очередь ко мне. Буду из-за них на телефон тратиться! — не соглашался Гоша.
—
Тогда снимай перегородки и живи в одной большой квартире!
Вы читаете Дикая стая
