покажешься. Уж на что лидеры мразь, а и те меня прогнали, едва на рожу глянули. Куда ж теперь деваться? Всякая тварь в морду харкнет, — лил мужик слезы в сырой тюфяк.
Его хватились на другой день. Кончилась пурга. Пора на работу. А Никитка, видать, заспал рассвет.
Нашли его сявки, прошарившие все село. Кто-то случайно увидел открытую чердачную дверь.
Никита висел в петле. Давно умер. Холодный, бледный, с вывалившимся синим языком, он словно скорчил рожу напоследок всем фартовым, бугру, всем своим бедам, самой судьбе, так безжалостно подшутившей над ним.
Вместо записок и упреков живым осталась на щеке небольшая черная точка. Она стала последней каплей терпения, страдания, стыда, которую не заглушили, не вытравили годы заключения.
Когда Никиту вынесли с чердака, участковый, едва глянув на него, понял все. И в этот же день под стражу был взят бугор Трудового.
Знал Дегтярев: без Тестя тут не обошлось. Только с его веления ставятся такие отметины. И эта послужила причиной самоубийства.
Тесть знал, какое обвинение предъявят ему, знал, какой срок светит. Небольшой, по меркам воров. Бесило лишь одно: в зоне его, фартового, администрация может приравнять к мокрушникам, которым он сам себя никогда не считал.
Его вывели из барака днем, когда в селе нельзя было встретить ни одного условника, кроме сявки, бывшего на побегушках у бугра.
Все остальные были на пахоте, в тайге. А потому никто не видел, как Тестя под усиленной охраной посадили в «вороною! приезжавший в экстренных случаях, и тот, чихнув, помчался, набирая скорость, увозя бугра от близкой, но так и не увиденной свободы, от фартовых, кентов, от уюта, который неимоверными трудами создали ему условники.
Наручники сдавили так, что бугор кусал губы. А тут еще участковый уселся напротив. Такое говорил, что, будь руки свободны, размазал бы…
— Я тебя, мокрожопого трутня, не столько на срок, сколько на страдания постараюсь натянуть; ни сил, ни жизни не пожалею, чтоб узнать, как сделают из тебя пидера-пассива, козла вонючего! Такого мужика загробил, гад! Я из тебя выбью, кто муху ставил. Он у меня в дежурке не только здоровье, душу оставит. Всю твою кодлу загоню в Певек. На особый режим. Пусть их там медведям скормят. На другое не годны. Ты еще не раз Никитке позавидуешь. Я отплачу за него. Не был он сукой, не фискалил, никого не заложил. Человеком жил. И даже я уважал его. Ну а кентов твоих паскудных в Певек к пацанам кину, пусть оприходуют в обиженники. И хрен чего докажете. За подлость подлостью получите. За все!
Предательская слеза текла по щеке участкового. В темноте не видно. Вот только голос выдавал. А как хотелось схватить бугра за горло, по-мужичьи. Но сначала — всю морду разбить вдребезги. Нельзя. Тот был в наручниках. А это уже не по правилам, не по закону.
— Грозишься, мусор плешивый! Вали! Чем больше трехаешь, тем меньше сможешь. Грозят слабаки, фраера. Фартовые — делают! А ты что можешь? Отвезти и все. Извозчик и сопровождающий. Где кончается Трудовое, твоей власти нет. Да и там ты — дерьмо. Не в авторитете.
— Скоро убедишься! — взял себя в руки Дегтярев, закурил.
— Доставишь к легавым. Они — в камеру. Следствию еще доказать надо, что я заставил муху налепить. Это не просто. Вот ты и воняешь, понимая все. Был бы уверен — не пиздел бы н. ынче, а радовался, что накрыл. Да только знаешь — самого за жопу возьмут, раз на твоем участке жмур объявился. Не с меня, с тебя галифе сдернут и загнут раком. И — пинка под сраку. Выгонят из легашей. И не тебе меня пугать. Я жил лафово! Все повидал. Терять нечего. Что осталось? Ну, годом больше иль меньше, великое дело! Я доволен собой.
— Посмотрим, что вскоре скажешь. Твой кайф обломают. Теперь тебе в бугры зарублено. Пока в фартовых был — жирел, А мокрушники — вне закона. И тебя из него выкинут, — слукавил Дегтярев.
— У нас свой закон: закон — тайга, медведь — хозяин. Никто из фраеров легавому не кент. Помог иль выручил — вдохни. В вашей легавой кодле правил нет. Сворой на одного. Лишь бы подмять, сломать, унизить. За то и ваши калганы трещат, когда «малины» грабастают. У фартовых память длинная. И хотя сами не грабим, уложить мусора никому не западдо. Кто легавого ожмурит в зоне, того в закон фартовые берут. Даже из шнырей — сразу. Усек? Мы легавых, как говно, убирали из житухи.
— Убирали, говоришь? Посмотрю, как тебя из шкуры вытряхнут, — замолчал Дегтярев, словно забыл о бугре.
В душе он спорил с ним до самого Поронайска. Но вслух не хотел. Себя устыдился. Собственной несдержанности.
Сдавая Тестя в руки охраны горотдела, сказал, что привез редкого гада, которого не пристрелить, разнести в куски мало. Те поняли. И, доставив Тестя в следственный изолятор, передали слова участкового. Это особым чутьем допер Тесть. И едва охранник повел его к одиночной камере, он со всей силы ударил его головой, сам кинулся к воротам, едва успевшим закрыться перед ним. Бугор бросился к охране. Но старый охранник разрядил в его ноги полную обойму.
Перебинтованного, еле державшегося на ногах Тестя новички-охранники по незнанию или намеренно определили не в больничку, а в камеру с дурной славой.
Здоровенный лохматый мужик подскочил к Тестю, хватил его ладонью по заду, крикнув:
— Налетай! Свежина прибыла!
Как ни сопротивлялся Тесть, ничего не смог сделать. И глубокой ночью вонючий тихушник, попавший за осквернение мертвой старухи, последним натешился с Тестем и сказал признательно:
— Эх, знал бы я тебя на свободе, никогда сюда не попал бы. Теплая живая жопа куда как лучше мертвой транды…
За неделю пребывания в камере обиженников Тесть не раз вспоминал участкового. Его угрозы, казавшиеся несерьезными, сбылись. И он действительно завидовал Никите. Тот умер сразу. Здесь даже подумать о том не давали. Им пользовались постоянно все кому не лень.
— Кто ставил мушку покойному? — спрашивал его следователь.
Бугор молчал, и его снова уводили в ту же камеру.
Василий знал, выбора нет. Либо он должен сказать, либо… Он сдохнет в камере, как заурядный педераст — общая игрушка и утеха.
Попытка бежать из изолятора дорого обошлась бугру. Простреленные ноги раз в три дня перевязывал приходящий фельдшер. В камере обиженники подло били по ногам, когда Тесть пытался сопротивляться. И вот тогда он решил взять всю вину на себя. Пожалел, что раньше до того не додумался. Но следователь не поверил. Усмехнулся. И снова отправил обратно. Ждал.
А этим временем в Трудовом жизнь шла вприскочку.
Семен Дегтярев решил во что бы то ни стало узнать, кто из фартовых поставил муху Никите. Знал участковый, что сам бугор посчитал бы унижением для себя даже прикоснуться к фраеру. Он был «судьей», хозяином. Исполнителями стали Другие.
Не только он, а и прокуратура занялась этим поиском. Вот и стало Трудовое неспокойным, опасным селом. Две смерти — Тихона и Никиты — нависли прямой угрозой над виновными и невиновными условниками.
Шли дни, но почта, приходившая условникам, не раздавалась на руки. Письма и посылки лежали в кабинете участкового. Отменены были личные свидания, отодвинуты сроки рассмотрения дел об окончательном отбытии наказания.
Помрачнели условники. Некоторые из них уже подходили к Дегтяреву с вопросами:
— За что страдают невиновные?
— Когда раздадите почту?
— Наказывайте фартовых, остальные ни при чем…
Продержав в напряжении всех, решил Дегтярев снять ограничения с работяг. Но только с них. Что же касалось фартовых, их рабочий день увеличился, а порция мяса в рационе сократилась вдвое. Работяги ожили. Фартовые притихли.
Взбешенные этим воры не раз высказывали свои претензии участковому. Но тот отвечал однозначно:
