нарочно. Не вызова ради. Он даже не обратил внимания. Не до тонкостей было ему, ученику слесаря на заводе. Но гладкий, всегда при галстуке, парторг подметил. Он видел все. И когда Цыпу забрали в «воронок» с завода, сунул в доказательство порванную газету человеку в кожаной куртке. На десять лет отправил без жалости мальчишку курить на Колыму. Вышел тот через семь лет…
А через две недели встретил доносчика и удавил на галстуке. За все горести, голод, за обмороженную юность колотил его башкой о булыжник, пока у того глаза не вылезли. А потом на колымскую петлю намотал галстук и, услышав, как затихли хрипы, ушел из подворотни довольный. А через три часа его взяли прямо из постели. Грозили вышкой. Но адвокат постарался. На четвертак вытащил. В зоне заматерел. И стал знаться только с фартовыми. Работяг не признавал. У них даже в ходке были парторги, ненавистные Цыпе.
Их работяги назначали бригадирами. Их слушались во всем. Им подчинялись безропотно. А Цыпа караулил свой час. За пережитое, за сломанное, без слов и предупреждений, молча… Стал мокрушником.
Бугор зоны после разборки не велел трамбовать Цыпу. И прикрыл его. Смерти двух парторгов так и остались висячками в служебных досье следователей. А Цыпа все не мог успокоиться, покуда бугор зоны лично не поговорил с ним с глазу на глаз. Предупредив, что пришьет самого, коли у того опять кулаки зачешутся. И на всякий случай определил ему хвост из двух сявок.
В зонах воры в законе Цыпу не уважали. За глаза, которые словно-из задницы смотрели. За узкий лоб. За жуткую леденящую улыбку, похожую на оскал мертвеца. За голос — глухой, могильный. Потому держался он отпетых мокрушников. Они ближе и понятнее.
Кто остался у него на воле? Да никого. Отца не помнил. А мать вторично вышла замуж. Родила двоих заморышей. И отчим, редкостный негодяй, выгнал пацана из дому. Без денег, в одной рубахе, на мороз… Хорошо, что люди приютили. На завод отвели.
О семье Цыпа никогда не вспоминал. Не интересовался ею. Словно никогда не было у него матери. Не сумевшая защитить от отчима, она предпочла мужика сыну и стала чужой.
Он вскоре перестал узнавать ее на улицах города, стыдился и сторонился ее. А вскоре и совсем забыл.
Никогда не вспоминал ее в зонах. Не ругал. И живую схоронил в памяти.
С бугром зоны по кличке Кривой держался Цыпа уважительно. Знал: иногда ti зоне принимали фартовые в закон на сходках даже тех, кто в больших делах не бывал ни разу, но отличился в ходке, был на виду у фартовых, бугра Тихона решил Цыпа убить еще в зоне. За идейность. Уж слишком любил он права качать, воспитывать. Не раз хотел на гоп-стоп за бараком взять, да сявки визг поднимали не вовремя.
Тихон осмелился даже ему, Цыпе, приказывать на пахоту выходить. Мол, незаконный, чего кобенишься? У Цыпы в глазах темнело при виде Тихона. Уж каких только пыток не на- придумывал для бригадира работяг! Узнай бугор — подивился бы. Но не велел бы утворить.
Видели и понимали все работяги зоны. Пасли Цыпу. Стерегли Тихона от беды.
А однажды прямо на погрузочной площадке, где бревна закатывали зэки на суда, взъярился Цыпа. Отказался пахать. И работяги цепями трамбовали его. За вызов, за норов, за отказ…
Кожу с мясом снимали клочьями. Тихон отнял. Подоспел. Опоздай немного — некого было бы выручать.
С тех пор, провалявшись месяц в больничке, перестал стре- мачить Тихона. И от мокрых дел его отворотило. На своей шкуре цена разборки еще долго помнилась. Но время лечит все. Когда вышел на работу, Тихон снова начал покрикивать на Цыпу, словно только из идейности вытащил мужика из лап смерти. Молчал Цыпа. Помнил, чем обязан. Но помимо воли каждый день копились обиды…
Когда Тихон убил Кривого, терпение лопнуло. Однако было поздно. Тихона убрали из зоны. Но уже была обязаловка…
Тесть, слушая Цыпу, вспоминал свое. Когда стал вором? Да еще голожопым был. Значит, таким родился. Сколько себя помнил, всегда в голове занозой торчала одна мысль — где что стянуть.
В своем дворе не воровал после одного случая. Стащил у бабки граммофон. Та заснула, не запершись. А он — стащил и завел пластинку. Старая долго не искала. По звуку пришла, свое потребовала. Отец зажал тогда меж коленей и порол без жалости, приговаривая:
— Где живешь, там не срешь…
Это правило на всю жизнь запомнил. Но остановиться уж не мог.
У него с детства карманы были набиты деньгами, дорогими безделушками. Воровал он всюду — на базарах и улицах, в банях и парикмахерских, у пивных ларьков и в кинотеатрах. Его руки срабатывали сами, не всегда советуясь с головой.
Отец, вытряхивая из его карманов деньги, уже привык, что сын везуч на находки. Вначале сомневался, грозил ремнем. Но…
Никто не жаловался на сына, ставшего любимцем, облегчавшего жизнь семьи.
Отец хотел сделать из Василия жестянщика. Мечтал выучить его на инженера, мастера по металлам. Васька им стал. Любого знатока за пояс затолкал бы. Без ошибки отличал червонное золото от подделки.
Еще не начав курить, имел серебряные портсигары. А часов — целую коллекцию. Золотые, старинные, на цепочках и браслетах, серебряные с крышками и музыкой, зарубежные и царские — любой музей позавидовал бы. Мужские и дамские, с инкрустацией и гравировкой, они не вмещались в ящик.
Они были его игрушками. Их изредка пересчитывал, любовался,
К наукам Васька оказался неспособным. Это определила учительница, так и не узнавшая, кто каждый месяц крадет из ее сумочки тощую получку, не дав донести до дома. И все сетовала на трамваи, кишащие жульем и ворюгами.
А Васька лопал пирожки с яблоками, купленные на учительскую зарплату. И сетовал, что слишком она мала. И досыта на нее целый месяц не поесть даже ему.
Именно это обстоятельство напрочь отбило у него охоту к учебе. Сушить мозги задарма он не хотел и начал откровенно бездельничать, а потом и убегать с уроков.
Появлялся он в классе лишь в день получки учительницы.
На четвертом году он ушел из школы совсем. Познакомился с ворами. Внес в обшак свой солидный доход и стал зваться уже не Васькой, а кентом, фартовым. Ведь в закон его приняли через месяц, когда вместе с прожженными ворами обокрал ювелирный.
Кенты на него нарадоваться не могли. В тот год они сидели на подсосе. Залегли на дно. Васька их вытащил из прорухи. И «малина», лишившаяся в то лето многих кентов, накрытых милицией, снова ожила.
Васька был удачливым вором. Его сметке, дерзости завидовали даже те, кто не раз побывал в ходках на Северах. Но и его пристопорили.
По первому разу пожалели молодость. Учли, что не было за ним мокрых дел. И с десятилетним сроком отправили на Печору. Потом был на Урале, в Сибири, на Чукотке и Камчатке. Теперь вот и Сахалин.
Случалось, выручали амнистии. О них фартовые узнавали сразу. Первая вытащила его! с Печоры. Ох и радовался! За две зимы успел соскучиться по делам, И в день возвращения, обмыв с кентами свое прибытие, сделал налет на банк. Их три года искали. А Тесть на червонец загремел. Сбежал. Слинял с Урала. Две зимы в бегах. Попался на деле.
Но лучше не вспоминать прошлое. Оно хорошо лишь тем, что, отдохнув в ходке, никогда не помышлял об отколе от кентов. И всегда возвращался в «малину».
Фартовые ждали его. Никто никогда не угрожал Тестю пером, не грозил замокрить. Он держал «малины» по нескольку лет без засыпок и провалов.
Вскоре Тестя знали фартовые больших и малых «малин». Он заставил их считаться с ним. На сходах умел вырвать из горла свои владения, которые всегда расширял за счет засыпавшихся, пополнял свою «малину» из других, переманивая. Прямо со сходов уводил чужих кентов. И даже обкладывал налогом фартовых, работавших с ним по соседству.
Он бугрил во всех зонах. Имел свой положняк с каждого работяги. И всегда выходил из зоны с набитыми карманами.
С ним боялись конфликтовать охранники и начальники зон. Знали, чего стоит слово Тестя среди
