к каморе.
Кто-то догадливый сообщил об услышанном участковому.
Тот не заставил себя ждать. И, опередив всех, не велел никому входить в помещение, пока он лично все не проверит.
Дашка вечером не пошла в столовую. Сидела, запершись в каморе, одна, съежившись, притихнув.
Темнота в комнате, звенящее одиночество заставили задуматься, вспомнить многое.
Трагическая нелепость случившегося отбила сон, не хотелось есть, даже к выпивке пропала охота.
Умер Тихон. Его повезли в Поронайск на вскрытие. Значит, что-то заподозрил участковый.
«Эх, дурак ты, лысый мусор. Да мне, если б поднять Тихона, ничего больше от жизни не надо было бы», — подумала баба и вздрогнула от внезапного стука в дверь.
Наскоро включила свет, дрожащей рукой скинула крючок с двери. Даже не спросила, кто просится. Поверилось в чудо. А может, не умер? Может, вернулся? Но в дверном проеме стоял участковый с незнакомым человеком, представившимся следователем Поронайской городской прокуратуры.
Они уверенно вошли в комнату.
Следователь огляделся. Подошел к постели, смятой Тихоном. Дашка не догадалась, не успела ее прибрать. Осмотрел простыню, одеяло, подушку.
Переговариваясь с участковым вполголоса, подошел к печке. Заглянув в топку, быстро осмотрел заслонку и сказал, будто себе самому:
— Так я и предполагал…
Участковый подскочил к нему, лицо подергивалось.
— Не может быть, — вырвалось невольное. — Печку не трогала сегодня? — спросил Дашку участковый.
— Не до нее мне, — отмахнулась баба.
— Вчера вы ее закрывали? Задвижку? — спросил следователь.
— Я ее никогда не закрывала. А в последнее время и Тихон перестал ею пользоваться. Дров хватает. Слава Богу, в лесу живем. Топливо не переводится.
Баба сидела у стола и не видела, что задвижка печки была закрытой.
— Чем открываете задвижку, когда топить собираетесь? — спросил следователь Дашку.
— Не достаю ее. Высоко. Потому не закрываю. Сказала уже, чего еще спрашивать? — начала злиться баба.
— Да куда ей до задвижки, если она только на четвереньках ходит. Ее, беску, в тайге звери за свою скоро примут. Не просыхает, стерва. Пьет, — ответил за Дашку участковый.
— Не за твои. Сама зарабатываю. И ты мне не указ. Ко мне приперся, да еще и обсераешь. У себя в глотке посчитай. Иль сам святоша? Вон морда, хуже моей. Вся опухшая. Стань перед зеркалом и спроси себя, с чего это получается. А в меня не тычь. Понял? Я пью на свои. А ты?
— Угомонись! — прикрикнул участковый на Дашку.
Баба осеклась на время. А потом взъярилась:
— Я в своей хате, не у тебя в гостях. А потому — ты помолчи! Сам алкаш.
— Тебе что, в зону захотелось? Назад к своим? Скажи спасибо, что под стражу сразу не взяли! — терял терпение участковый.
— А за что меня под стражу? — изумилась Дашка.
— А за то, что Тихон убит. Не своей смертью умер, — вырвалось раздраженное.
Бабу будто по голове огрели. Глаза у нее округлились, рот открылся. Скулы побелели. Она смотрела на следователя, на участкового, не понимая, всерьез они так думают или пошутили над нею.
Вспомнились некстати слова сожителя, что его вовсе ни за что осудили. Уж, видно, судьбе было угодно посмеяться над бабой, но тогда не поверила она Тихону, подумав про себя, что ни за что на столько лет в зону не сажают. Значит, есть грехи, о каких говорить не хочет. Теперь ей страшно стало. А что, если и вправду повесят на нее убийство Тихона? Ведь она на нем всю ночь пьяная проспала. Но от этого еще ни один мужик на свете не умер. Вон, целая свора условников только и мечтают о том, как провести с Дашкой ночь. Никто из них помереть от того не боится.
Следователь внимательно разглядывал пыльную печную задвижку.
— Вы уж извиняйте, не достаю я до нее, протереть не могла, — подала баба робкий голос.
— На счастье свое не достали и не протерли, — ответил тот, даже не глянув на Дашку.
Он осмотрел всю камору. Вытряхнул из жестяной банки окурки в кулек. И сунул их не в помойное ведро, а, на удивление Дашки, в саквояж. Взял со стола ложки и стаканы, недопитую бутылку водки заткнул. И тоже в саквояж спрятал.
Дашка смекнула. Сунулась под койку. Достала банку тушенки, протянула следователю.
— Зачем? — удивился тот.
— На закусь сгодится.
Человек онемело уставился на нее:
— Да вы что, с ума сошли?
— Ну а водяру для чего взял? — улыбалась баба.
Участковый смеялся, схватившись за живот обеими руками.
Дашка впервые за много лет покраснела до корней волос, поняв: надо было молча положить банку тушенки, а не совать в руки, да еще при легавом. «Хотя пить-то небось вместе будут?» — подумалось ей.
Нет, Дашка и не думала заискивать перед следователем. Она просто боялась одиночества и хотела оттянуть уход людей. А раз саквояж вздумал загружать человек, значит, уйти собирается. И ей стало жутко, что уйдут люди, стихнут их голоса за дверью, и в комнату снова вползет тишина, убийственная, как смерть.
Дашка глянула на следователя, тихо рассмеялась. Ну ладно, взял початую бутылку водки. Хамство, но понятное, мужичье. А вот зачем ему окурки измятые понадобились? Ими только с дури можно закусывать. А может, по забывчивости так получилось? Но следователь, не обращая внимания на Дашку, даже заслонку от печки взял. У бабы от удивления челюсть отвисла. Разрезанную луковицу сунул в саквояж.
— Нашел закусь. Я ему как человеку тушенку давала, а он нашел на что позариться, — пододвинула баба буханку хлеба. Но следователь и не глянул на нее.
Осмотрев одежду покойного, следователь достал протокол допроса, уселся перед Дашкой.
Вначале баба отвечала на вопросы бойко. Скрывать нечего. И следователь едва успевал писать.
— Кем работаете?
— Сучкую.
— Что? — не понял следователь.
— Сучкоруб она. Но ответила вам верно, — давился смехом участковый. — Совместительница, черт бы ее взял…
— Как жили с Тихоном? — спросил бабу следователь.
— Нормально. Ладили. Иногда, правда, ругались. Но Тихон сам знал за что. Не хотел записываться. Вот и грызлись иногда. А в остальном все спокойно. Даже не бил ни разу, — похвасталась баба.
— Часто ли он болел? — поинтересовался следователь.
— Может, и болел. Но не жаловался никогда. На больничном не был. Да и нельзя было болеть. По больничному листу зачетов нет. И срок идет день в день. А в тайге всякий день — за два. Потому болеть невыгодно, — пояснила Дашка.
— После освобождения куда хотел поехать Тихон?
— Первая жена позвала к себе. Письмо прислала. Но только не поехал бы он к ней. Собирались мы с ним купить тут на Сахалине домишко. Найти работу поспокойнее и жить тихо.
— А почему вы думаете, что к жене он не вернулся бы?
— Отвык за годы. Много пережил. Она его тогда не поддержала. Даже не писала Тихону. А он без нее много лет прожил один. Отвык. Забыл.
— Лучше весь век одному, чем с такой, как ты, — не выдержал участковый.
