— Да с полчаса. Не больше. Он всегда так. Одного стакана ему по горло хватает, — рассказывала баба.
— Нет. Это не Никита. Он алкаш. Это верно. Долг может не вернуть. Но мужик не без совести. На мокрое не решится, — вставил участковый. И добавил, подумав: — Да и ростом он не удался. Дашке по сиськи будет, — глянул туда, где раньше была задвижка.
— Никитка к нам заходил иногда. Вечером. То хлеба, то чаю попросит. Тихон давал ему. Но друзьями иль врагами они не были. Он в другой бригаде работает. Просился к нам. Но люди наши его не захотели. Слабоват. Мало от него проку на деляне.
— На такое убийство сила не нужна, — в раздумье сказал следователь.
— Верно. Но Тихон втрое крупнее Никитки. И один на один тому сморчку не одолеть бы бригадира. Даже если предположить, что он вначале оглушил Тихона, — говорил участковый.
— Да никогда не стал бы Тихон с ним выпивать. Это я точно знаю, — поддержала баба.
— Но открыть дверь, будучи в нижнем белье, он мог только хорошо знакомому человеку. А выпивать мог с другим. Тем, кто и не думал убивать его. Хотя все это лишь версии, — вздохнул следователь.
— Да не могли его убить. Не за что. Ну строгий, так потому что бригадир. Зато никого не обижал, даже выпивши. Никогда не буянил, не матерился. А и враждовать с ним было не за что. Враждуют из зависти. Тихону никто не мог завидовать. Сам он помер. С горя, — пригорюнилась Дашка.
— Рад бы поверить в несчастный случай, да долг не велит.
Дашка пожала плечами, сказала тихо:
— Воля ваша. Ищите. Коль был супостат, его поймать надо. Знай я наверняка, что убит Тишка, узнай, кто это утворил, своими руками ему башку бы открутила, сукиному сыну…
— Вам не нужно вмешиваться в работу следователя, а тем более — карающих органов. Теперь это наша забота, — оборвал бабу приезжий следователь и спросил: — А этот самый Никита с кем выпивает, с кем дружит?
— Со всеми, кто его угостит! — выпалила Дашка одним духом.
Следователь с участковым переглянулись.
— А с кем-нибудь из вашей бригады?
— Не знаю. Он всем на хвост садится, у кого из кармана поллитровка торчит.
— Ладно. Извините за беспокойство. На сегодня достаточно. Да и время позднее. А вам завтра на работу. Отдыхайте. Но я не прощаюсь. Нам с вами еще, возможно, придется встретиться. Побеседовать. Может, новости появятся. О нашем разговоре на деляне не распространяйтесь. Это может помешать следствию. Поняли меня? А теперь подпишите протокол, что присутствовали в качестве понятой при осмотре, и протокол допроса, — предложил следователь.
Участковый, подойдя к Дашке, сказал вполголоса:
— Цены б тебе не было, бабонька, если б ты пить бросила. Глядишь, и Тихон был бы жив. Умирают мужики тогда, когда у баб руки слабые и в сердце любви нет. Тебе ж теперь слабой нельзя быть. Одна осталась. Чтоб выжить, стань сильной. И я тебя, не как бабу, как личность, как человека уважать буду. Постарайся, Дашка. Для себя порадей.
Дарья закрылась на крючок. До утра вздрагивала, обдумывая случившееся. Едва серый рассвет проклюнулся, пошла на работу.
В машине мужики пытались растормошить ее. Набивались в гости, лезли лапать, ущипнуть за крутое бедро.
Дарья отбивалась, отмахивалась. А потом не выдержала:
— Кобели проклятые! Тихона еще не схоронили, уже пристаете? Он с вами хлеб делил. Вместе бедовал, а не успел & землю сойти, как меня паскудите! Уберите вонючие лапы, козлы! Чтоб у вас поотвалилось все, что чешется! Неужель от человечьего ничего не осталось? Скоты треклятые! Чтоб ваших жен такие же гады тискали. Чтоб вам век свободы не видать! — орала Дашка, захлебываясь слезами.
— Захлопнись, дура, что хайло раззявила? Раньше всем позволяла, при живом мужике. И не стыдилась. Чего теперь целку из себя гнешь? Не хочешь — вякни. Подождем, — ответил самый настырный, чокеровщик бригады.
— И то верно. А то развонялась тут. Сокровище подзаборное, — поддержал его бульдозерист.
— Это я подзаборная? Ты меня поднимал, гнида недобитая?
Дашка вылила на голову бульдозериста ушат отборной брани. Тот встал, придерживаясь за шаткий брезент. Схватил бабу за плечи и вышвырнул из машины на дорогу. В снег. Та и опомниться не успела. Машина ушла, даже не притормозила. Никто не остановил, не пожалел бабу.
Дашка встала, потирая ушибленный бок.
Отпустив вслед уехавшим пригоршню брани, баба села в пушистый сугроб передохнуть, обдумать, как ей теперь поступить.
Идти вслед за машиной на деляну не было смысла. Далеко. Километров двадцать. По такому морозу лишь к потемкам придет. Зачем? Чтобы осмеянной сесть в машину и вернуться в Трудовое? Стоит ли? Но что предпринять? Ведь в бригаде ей сегодня поставят прогул. За него участковый стружку снимет. А разве она виновата?
Вернуться в село? Но что из того получится? Попадется на глаза начальству. Тоже добра не жди. А что, если ей обратиться к бугру условников? Он все споры решает сам. И его все боятся, слушаются. И Тихон его уважал. Может, он сумеет помочь?
Дашка встала. Что-то тихо стукнуло по голове. Гроздь мерзлой рябины, соскользнув с платка, упала на плечо.
Баба глянула вверх на дерево.
Одинокая голая рябина крепко держала в ветках гроздья рубиновых ягод. В них — семена. Ее дети, ее потомство и продолжение. Их она не выпустила даже в пургу, не разжала, не выронила на лютом морозе. Все целехоньки. До весны их будет лелеять. Чтоб в оттаявшее тепло земли положить. Чтоб ни одно семя не пропало, не сгнило.
Хорошая, заботливая мать. Вот только-то и угостила Дашку, пожалела по-своему, по-бабьи. Утешила.
Говорят, что рябина от переживаний за семена, что созревают лишь к морозам — позже, чем у других, багровеет листвой. Броде бабы, родившей позднего ребенка. А успеет ли вырастить, поставить на ноги? У баб от страха голова белеет. А у рябины седина свой цвет имеет. Потому как не головой, сердцем болеет за всякую ягоду. В каждой — ее радость и молодость.
— И ты одинешенька осталась под старость? Не к кому голову приклонить. Не с кем заботой, сомнениями поделиться. Никто не согреет. И тебе, бедолаге, надо быть сильной, чтоб выстоять. А ведь нам, бабам, зачем сильными быть? Кто придумал для нас это наказание? К чему сила? Разве бабам она нужна? Ведь и так век наш короток. Лишь одну весну цветем, а дальше — до стари маемся. И все терпим. Стужи, горе, одиночество. Разве мало? Да еще детей надо вырастить. У меня их нет. А и то неохота сдыхать собакой опозоренной. Потому как просмотрела я свою весну. Прозевала. И не увидела, как цвет мой сединой стал. Уж лучше б убили. Но меня, одну… Тогда и жалеть было бы не о чем. А теперь всякая грязь надо мной изгаляется. Тебе то неведомо. И слава Богу, что нет в тебе человечьего понимания, что не в нашей своре живешь. Иначе не ягоды, сердце измочалили б… А все потому, что трудно, милая, нам, бабам, сильными средь скотов быть. Да, впрочем, тебе это и без меня известно. А за угощение спасибо, — положила Дашка в рот мерзлую ягоду, так похожую на каплю крови. И, ссутулившись, поплелась по дороге к селу.
Вскоре ее нагнал лесовоз. Шофер, узнав бабу, остановил машину, посигналил Дашке, не услышавшей мотора. И вскоре ссадил ее у барака, где жил бугор.
Василий, по кличке Тесть, не работал ни одного дня в своей жизни. Он был фартовым. И никогда не нарушал воровского закона.
Здесь, в Трудовом, он был негласным хозяином всех условников. Они слушались его слепо. Больше начальства. Боялись пуще смерти. Его слово было законом для всех.
О приходе Дашки Тестю доложил худой старый сявка. И угодливо распахнул перед бабой дверь барака, сказав, изогнувшись коромыслом:
— Прошу, мамзель…
Дашка перехватила скользкий взгляд мужика. Ровно в секунду всю ее облапал. Но ни словом, ни
