Макарыч

тревога.

На осевшем по весне бугорке лежала знакомая ветхая шапка. Макарыч оголил голову. Встал на колени. Долго смотрел на последний приют друга.

—

Прости мине,

олуха! Прости,

што в

смертный час одново тибе оставил. В чужие руки судьбину твою горькаю переверил. — Лесник повернул лицо к темнеющему небу: — Единаво друга у мине отнял ты! А за што? Я грешнай! Пошто ен помер? Ить зла никому не причинил. Нравом кроток был.

Добра столь изделал. За то лишь горе познал. По- божьи ли эдакое?

Макарыч долго сидел, обняв изголовье могилы.

Вот и все. Нет у него на свете никого, кроме Марьи. Как же так с Акимычем- то? Обида грызла лесника. Все видел он его живым. Сердитым, задумчивым, веселым. Мертвым лишь представить не мог.

Утром, прощаясь с могилой, встал Макарыч, перекрестил бугорок. Взял с него горсть холодной земли и, завернув ее в платок, спрятал за пазуху.

—

Земля тибе пухом, вечная тибе память. Спи спокойно. Верно, мой век тож не долог. Прими тады не отворотясь, — поклонился могиле лесник.

Всю дорогу до самого дома Макарыча бил озноб. Он не знал, не ведал, как кричало посеревшее в горе его лицо. Как сдавший за эту ночь, он и сам походил на древнего старика. Не видел ничего вокруг. Часто закрывал лицо руками, что-то шептал. Ругал кого-то. Проклинал неверную судьбу, что дарит Бог без разбору людям. Обижая одних ни про что. Награждая других безмерно и не к месту.

—

Лишь на суде твоем все равны станем. Сам поймешь, каво обшел, каво лихом без меры дарил. Нешто Акимыч заслужил судьбу полыннаю? Ить радостев ен в жисть не видывал. А к погибели едины кручины ты послал старому, — упрекал Макарыч Бога.

Внезапно он оглянулся, почуяв, что за телегой бежит кто-то. И вскрикнул от удивления. Черная, худая, бежала по дороге, высунув язык, собачонка Акимыча. В прошлый приезд старик сказал, что загуляла она, а может, сгинула где. Тут же, едва живая, она изо всех сил пыталась не отстать от телеги.

Макарыч осадил коня. Шельма, поняв, запрыгнула в телегу. Прижалась к леснику. Заскулила, спрятав морду в ладонь Макарыча.

—

Осиротели мы с тобой.

Собака подняла на лесника мокрые глаза. Снова зарылась к нему в руку. Ее тоже трясло.

—

Не голоси теперича. Живова ево судьбина

не

пожалела. Отшедшему ничьей жали не надобно.

Макарыч все погонял коня. Проехал село рысью: торопился домой.

Марья топила печь. Услышав скрип телеги, засеменила навстречу.

—

Примай постояльца. Память Акимычеву.

— ?..

—

Помер ен.

Марья охнула, схватилась за сердце. Макарыч испуганно выскочил из телеги.

—

Мать, голубка моя! Ты-то хочь мине пожалкуй. Не изводись. На што нынче убиватца? Усе там будем. Ты про сибе подумай. Поберегись. Кабы возвернуть старова мог…

—

Когда он кончился?

—

Не ведаю. К могиле ужо поспел. Она осела. Знать, по зиме погребли.

—

Ох, горюшко. Помяни его сегодня.

—

Я ж поехал про победу ему просказать.

Война-то покончилась.

—

Слава тебе, Господи.

—

Обрадовать хотел, ан припоздал.

—

Не твоя то вина, отец. Судьба все.

—

Планида у Акимыча и впрямь сиротская.

—

То верно…

Макарыч отвел коня в сарай. И, кликнув Шельму, вошел в зимовье. Перекрестившись на образа, к столу сел. Вздохнул, будто с возвращением в дом снял с плеч тяжелую ношу. Он мысленно здоровался с каждым углом. С каждой половицей.

Марья торопливо накрывала на стол.

—

Сядь, Марьюшка, хочь по гляну на тибе.

Побудь вот так спокойно. Не тормошись, — удерживал жену Макарыч.

А когда выпил лесник за упокой души Акимыча, снова погрустнел.

—

От Кольки ничево не было? — пыталась

растормошить Марья мужа.

—

К Акимычу ехал вон, получил: «Живой, здравай, вышли денег». И все. Денег послал, отписывать не схотелось, — не сумел умолчать Макарыч. Женщина вздохнула. — В обрат кады ехал, на пошту не свернул. Привезуть, ежли ишо чево пришлеть.

—

Сам хоть бы приехал. Глянуть бы.

—

Схочит — приедит. Нет — Бог с им.

—

Могилу деда наведал бы.

—

Ево туды не заташшишь.

— ?..

—

Живова не почитал. Осрамил. Мертвай Кольке и вовсе не надобен.

—

Может, сговорим?

—

Не стоит Акимыча гневить. Силком на погост не возют.

—

Душа же должна в нем быть. Дед же, что ни говори.

—

У всех душа, да у кажнова со свово конца. Мерекаю, в той науке Колька вконец сбалуетца. Ну да бес с им. Подмогать ему буду, сколь сил моих достанит. Но, чую, бесово в ем нутро. Не Акимычево.

—

Я тебе об этом говорила.

—

Про деньгу стребовал, про деда запамятовал.

Да

вно заведомо схоронил.

—

То из-за отца Колька таким уродился, —

выдохнула Марья.

Лесник лишь рукой махнул безнадежно.

А через несколько дней они оба ушли в тайгу. Макарыч постепенно приучал к ней жену. В глухомань не вел. Отсаживали молодь неподалеку от зимовья. Очищали участок от коряг, пней, сухостоя. Вдвоем у них все ладилось быстро. За месяц управились. Осталась лишь речка. Ее надо было освободить от заторов, чтоб рыба на нерест спокойно шла. Лесник было решил сам с этим управиться. Но Марья не согласилась остаться в одиночестве.

Прошли еще две недели. Марья с мужем решили возвращаться поутру