Макарыч

забижала?

— Да нет.

— Чево при ей не хошь толковать? Дурнова не присоветует. Тебе то ведомо. Чем она прогневила-то?

— Не могу я при ней.

— Што ж, воля твоя.

Макарыч шагнул на порог, двинул дверь кулаком. Та, отскочив, впустила обоих в зимовье.

Но не успели они сесть к столу, как в избу вбежал запыхавшийся дед Варлампий:

— Бяда! Скореича! Петро тонить!

Лесник сорвался с места, прыжками к реке сиганул. За ним Колька, сломя голову. Дед сзади ковылял. В портках путался. Крестил пуп мелко. Нес несусветное:

— Ос поди, калеку в грех не введи…

Петро, вцепившись в бревно, что поперек реки застряло, посиневший от страха, едва удерживал голову над водой. Еще немного, и бревно понесет его, затянет в воронку, а там неподалеку водопад. Внизу камни, острые, отточенные, как зубы.

Макарыч стянул сапоги. Вода обожгла холодом, свела ноги. Но лесник забыл о них. Плюхнулся в воду, едва успел крикнуть:

— Петря! Держись.

Колька увидел, как он подплыл к мужику, тот ухватил Макарыча за шею, другой рукой за бревно. Оно помчалось, потянуло за собой. Но Макарыч рванул мужика, ударил ему по руке. А тот, обезумев от ужаса, снова схватил лесника за руки. Их обоих сносило течение. Вот вода покрыла голову, плечи. Заглушила голоса, борьбу. Но через секунду оба вновь всплыли. Петька безжизненно вис в руке Макарыча. Лесник греб к берегу, на котором, подскакивая, носился Вовка. То ли молился кому, то ли спяченное нес.

— А ну-ка, отец, дай я с ним займусь. Ты иди в избу. Переоденься, — отодвинул лесника Колька.

— Ну,

валяй,

— Макарыч пошел к избе. Парень, подозвав Вовку, велел раздеть брата.

— Живо, — торопил он его.

— Сейчас, сейчас, — чирикал тот, едва справляясь с тяжелыми сапогами брата.

— Искусственное дыхание помогай ему делать. Вот так. Видишь? Живей, еще живей! Я руки, ты ноги. Да шевелись же!

Изо рта и носа Петра вода хлынула.

— Давай, давай, своего брата спасти не мог. Эх ты, рохля, — ругался Колька.

— В их роду все смальства непутеваи. Хто калека, хто дурак, — говорил дед Варлампий.

— Э-э-э-э, дед, тоже мне умный. Нет бы то бревно вытащить вдвоем с етим… За отцом бежал. За это время утонуть сто раз можно было.

— Спужался

я

вусмерть.

— То-то, сами признаете.

— Смертнай завсегда кончины да убоитца.

— Охотники с вас, — процедил парень. А когда Петька стал приходить в сознание, велел: — Чаю ему покрепче вскипятите. Одежду просушите. Рвать начнет его — не пугайтесь.

— Нехай ево, оклемаится, — шамкал дед.

Колька пошел по тропинке к избе. Макарыч сидел на завалинке, скривившись от боли. Ноги судорога свела, пальцы скрючило.

— Ох, едрить твою, внесло ж олуха в веретено. Мине чуть в грех не ввел, — ругался лесник, стараясь забыть про боль.

Он растирал, колотил ноги кулаками, а они не отходили. Вышла Марья. Принесла таз с горячей водой.

— Давай-ка, отец.

— Погоди, сам управлюсь.

— Давай потру маленько.

— Уж и колотил, не береть.

— Ох, што б те, — подскочил лесник, едва сунув ноги в воду.

— Стерпи, отец.

— Не причитай. Дай-ко перцовой глоток. То всяку хандру вышибить.

Марья в дом пошла. Оттуда с бутылкой вернулась. В это время Колька подоспел.

— То-то кстати прискочил, давай хворь вышибать, — едва сдерживая стон, улыбался Макарыч.

— Ну и мужики у тебя! — сказал парень зло.

— А чево? Худыи, што ль?

— Мозгляки.

— Иде их хороших ноне сыщишь? Сам разумеешь, сколь люду на войне полегло. Хочь такии и то слава Богу!

— А кому рыба?

— В село. Детве, вдовым.

— Тебе — то такое зачем? Не ты ли Акимыча в свое время за этакое бранил?

— Не бреши. Не за то. Дед твой, царствие ему небесное, всяку шантрапу лекарил. Подмогал безразборно худым людишкам. Все от доброты своей. За каку ни раз, ровно дурной козел, прости мине Господи, битым бывал да охаяным. Я жа сиротам подмогу справляю. То Божье дело. Святое.

— Что за то получишь? — прищурился Колька.

— А што надоть? Я, слава Богу, ничево не жду. Ни от каво.

— Тогда зачем все это?

— Ты Варвару-то помнишь, в кой постояльцем был? Так в ей ноне девять душ сирот. Кормилец помер. Она ж о тебе, ровно об своем, пеклась. Ныне ее детва в лихе и голоде. Нешто ей не подмочь? Ай не уразумел?

— Других нет?

— И другие, вишь, дед да убогаи и то не без дела.

— Мучаешься, а за кого?

— За люд.

— Дело твое.

Марья тихо стояла рядом. Радовалась, что мужу полегчало. Боль отпустила. Это она заметила сразу. Теперь улыбалась. Макарыч с Колькой, забыв о споре, приложились к перцовой.

— Я, отец, если ты не против, недели через две назад поеду. В институт. Надо скорее его закончить.

— Погодить не хошь?

— Хочу, но надо.

— Аль не приветили, не угодили?

— Когда выучусь, насидимся вместе.

— Навроде свое на каторге отсидел. Боле не желаю.

— В город вас возьму. Будем все вместе жить.

— На че мине город?

— Отдохнешь от тайги.

— Я к ей не пристал ишо. Кому не по серцу, нехай в городи пикетца.

— Что так?

— А-а-а, — махнул лесник рукой.

В эту ночь опять Макарыча бессонница замучила. Ломило в груди. Сухой надсадный кашель душил. Болела голова. К утру и вовсе худо стало. Перед глазами крутилось, вертелось, как в колесе.

— Застудился?

— Малость. То пустяк. Одыбаюсь. Макарыч жадно пил воду. На лбу морщины

пролегли. По ним пот ручьем.

— Баньку истопить?