он человеку? Шерсть клочьями висит. Не то что зимой — все лисы завидовали. Нынче в такой одежке лишь зверье пугать. На весенние свадьбы в такой не покажешься. А свадьбы скоро. Надо успеть к ним сменить кафтан. Для того натаскал в нору всяких веток. Подолгу о них терся. До боли в боках, спине. А тут надо же! Непредвиденная помеха. Зверек боялся другого: не заняли бы нору в его отсутствие. Ведь сколько старался! Вход травой и ветками закидывал, чтоб неприметным был. А теперь жди, переживай. И чего здесь человеку понадобилось? Сидит, да так долго…
Макарыч, заслышав сердитое сопение енота, встал. Отошел подальше.
— Беги, каналья! Ишь, терпежу в ем не стало. Фардыбачит. Недовольствуит.
Зверек мигом в нору юркнул. Оттуда послышался писк, ругань выселяемого бурундука. Вскоре рыжий вылетел оттуда, волоча за собой прокушенную лапу. Из норы на него щелкала острая морда енота. Но, отбежав, бурундук сел на задние лапы и, повернувшись спиной к еноту, сделал непристойное. Зная, что за это может быть, тут же на березку вскарабкался. Поджав под себя больную ногу, выжидал, когда енот перестанет его караулить и убежит в нору. Но и с дерева бурундук корчил нахальную рожу, освистывал енота, поворачивался к нему спиной.
— Холера те в ухи! Сам с ноготь, а хам. Откудова в эдакой крохе столько гадостев? — удивлялся Макарыч. И вдруг Вовку Журавлева вспомнил: — От идол. Ровно родня ен с им. Оба малый и хамный, — сплюнул лесник.
Макарыч встал тихо и пошел к реке. Немного не дойдя, остановился. Да, он не ошибся. Рослая стройная важенка плыла на противоположный берег. Голова гордо вскинута. Она легко одолевала сильное течение реки.
«На што ее туды понесло? Ить на ведмедя могет угодить. Аль одинокая. Иде мужик-то ее? Мо- жа, к ему плыветь? Ай на кормежку? Ноне в тех местах ягоды вдоволь пооставалось с-под снегу. Харчись, сколь хошь».
И тут он увидел, как на том берегу метался, хоркал, кричат совсем маленький олененок. Мать звал. Есть захотел. И хочется ему поплыть навстречу к ней, а боязно. Не обучен. Воды боится. Ноги слабые. Дрожат. Он нюхал воду. Нетерпеливо перебирал копытцами.
«Ишь, знать, первенец. Вона как торопитца. Жалкуит. Дите все ж. Сердце к нему имеет. Хочь и без мужика растит. Как же эдак поздно народила? Маятца зачнет. По весне пока малое на ноги встанет крепко. Воронов вона сколь. Полна тайга. Уследи, штоб не забидели дитенка…»
Сначала Макарыч даже не понял, что случилось. Он кинулся к воде. Но бесполезно. Олененок упал. Голова его еще дергалась, ноги продолжали бежать. Бежать от смерти…
Важенка выскочила на берег. Обнюхала олененка и повернулась к Макарычу. Лесник вздрогнул. Оглянулся и увидел Кольку. Тот держал ружье наготове. Целился в важенку.
Макарыч кинулся к нему:
— Што исделал, нехристь?
Выстрел грохнул в воздух. Важенка метнулась в тайгу.
— А что? — непонимающе уставился Колька.
— Паскудник ты! Убивец!
— Да я на шапку. Там обещал одному.
— Штоб те кол в глотку! — кричал лесник.
— Ты что?
— Аль мало тибе? Нешто дите сгубить надоть было? Аль другова не удумал? На што эдак? Поди, в избе на шапку сыщетца.
— Откуда я знал?
— Пес ты! Анафема! Руки ба отсохли за эдакий грех. Я рашшу их. В лютую годину сберег красоту енту. Тибе черт принес на мою голову.
— Могу и уехать. Только больше все, не жди. И не зови. Проживу один.
—
Колька быстро зашагал прочь. Лесник хотел было остановить его, но сел на берег, обхватил руками голову.
«Коль дурак, так и большой дурак. И глупостев в ем не мене. На дите, пусть и зверье, руку без жали наложил. На шапку стребовалось. И греха не боитца. Наказанья Божьева не пужаитца. А ить смертнай, как и все. Нет. Не то. Нет серца в ем, нет серца», — горестно вздыхал лесник.
Колька собирался наспех. Заталкивал в чемодан полотенце, носки. На вопрос Марьи не ответил. Будто не расслышал. А лицо его все пятнами красными покрылось.
— Отец-то где?.
Парень молчал.
— Эх, Колька, Колька, Макарыча обидишь — простится, а Бога прогневишь, всю жизнь маяться станешь. Вы же друг дружке судьбой дарованы, самим Господом.
— Хватит с меня, проживу и один.
— Мы без тебя тоже не сгинем.
— Ну вот и хорошо.
— Коля, невелик ты летами, за что на нас серчаешь? Охолонь. Расскажи, что стряслось?
— Олененка убил. Он и наорал на меня. Убийцей называл. Прогнал.
— Закинь. Ты же отца знаешь. Отойдет скоро.
— Он же сам сказал, чтоб я уходил из дома.
— Так и сказал?
— Катись, мол, с глаз долой.
— Будет тебе душу рвать. Погоди, примиритесь.
Но Колька уже застегивал чемодан. В это время в зимовье вошел лесник:
— Сбираисси?
— Уже собрался.
— Знать, навовсе от нас?
— Ты сам так захотел.
— По мине дак давно ведомо, што отсеченная башка не прирастет к тулову. Тем паче к чужому. Единава желал. Штоб на могилу к Акимычу вдвух с тобой сходить. Уважить память ево. А там дело твое, держать не стал ба.
Колька закурил. Задумался. Макарыч ждал.
— К Авдотье заезжать будем?
— Надоть.
Вечером другого дня они уже стучали в дом Митьки. Открыть им вышла его жена.
— Нам бы бабку Авдотью. Иде она?
— На что она вам?
— Тибе про то забыли доложить. Зови ее!
— Ходят тут всякие, — прогремела баба засовом.
Макарыч заколотил в дверь гулко.
— Кто там? — послышался голос Митьки.
— Отпирай.
Дверь открылась. Митька спросонок ничего не мог понять.
— Бабка твоя в доме?
— Спит.
— Взбуди.
— Зачем?
— Нешто на пороге толк ведуть?
Митька потоптался. Оглядел Макарыча с Колькой с ног до головы. Нерешительно в избу впустил.
Бабка не спала. Она стирала, согнувшись коромыслом над корытом.
— Здравия те, Авдотья, — подошел к ней лесник.
— Ох, батюшки, гостеньки дорогие, — запричитала, вытирая мокрые руки, Авдотья. Засуетилась.
— Можа, с нами сбересси? — остановил ее Макарыч. Далеко ль? К Акимычу.
