Макарыч

этого все зимовье ходором ходило. Лесник скинул с плеча ружье. Прицелился чуть ниже лопатки. Грохнул выстрел. И одновременно с этим тайгу потряс страшный рев. Макарыч на всякий случай отскочил в сторону. Как знать, куда угодил. Руки тряслись. Из-за дыма ничего не было видно. Но вот завеса рассеялась. Лесник увидел лежавшую на боку медведицу, в предсмертной муке ухватившую лапами завалинку, словно пыталась выдрать ее и вызволить из избы своего пискуна.

Но

силы быстро оставляли ее. Трава под зверем заалела брусникой. Вздохнув последний раз, медведица рухнула навзничь, словно просила у земли силы или, не выдержав схватки с человеком, лила на сырую, впервые в жизни, стылые, уже беспомощные слезы, пусть и звериной, а все же матухи.

Макарыч подошел к ней. Снял шапку. И, перекрестившись, попросил:

—

Прости мине. Господи. Не хотел грех на д

у

шу брать. Но живота порешила бы она мово мальца. Все мы за глупости страдаем, коли накажишь, нехай я стану ответчиком за содеянное. Кольку лишь пощади. Не карай ево, несмышленова, десницей своей. Не от разума эдакое приключилось.

Дверь избы отворилась, и в сенцы вышел шатающийся от страха, белый, как зимняя луна, Колька. Он плакал так, что Макарычу враз расхотелось его ругать. Из-под рубахи голосил ему в тон ничего не понявший Митька. Колька ухватил руку Макарыча, прижался к нему.

—

Чево слюни пустил? Давай избу ладить. Ишь, што нашкодила окаянная, — ругнул медведицу лесник.

К ночи, когда все было приведено в порядок, спросил Кольку как бы ненароком:

—

На што из избы вывалилси?

—

Испугался, что тебя порвет.

—

Чем ба подмог?

—

Митьку отпустил бы к ней.

—

Откудова знал, што я возвернулси?

—

Слышал, как стрельнул.

—

То и чужой мог случитца.

—

Кому, кроме тебя, нужен?

—

Будишь ишо ведмижат воровать?

—

Буду…

—

Што б тя по ухи жидким пробрало. А коли

я

не пришел ба?

—

Выпустил бы. Потом снова укараулил бы и украл.

—

Нашел чево красть. На воле ему краше

жилось ба.

—

Я за тебя испугался. Да вот избу она

окалечила. Сам бы сбег от ей, — уверенно сказал Колька.

—

Куды сбег ба?

—

К тебе.

—

От ей и на коняги не успел ба удрать, —

расхохотался лесник. — Не таким, как ты, матухи мозги выкручивали наизнанку.

—

Ты сам сказал, что матухи детей не обижают, — вспомнил Колька.

—

Да-то титешних не трогають. Ты жа у ей

пискуна отнял. За ето она…

Макарыч осекся на полуслове. Стало жутко самому. А что если бы он и вправду не вернулся? И по спине холодные черви поползли.

А потом приключилось и вовсе неожиданное. Думал, запамятовал мальчонка с медведем, да куда там!

Взял он его с собой на ближний обход. Все поначалу было хорошо, шли рядом. Как вдруг глянул лесник — нет Кольки. Туда-сюда оглянулся, мальца и след простыл. Слышит вдруг, где-то неподалеку рысь фыркает. Он туда. И опоздай на секунду…

Колька сидел под пихтой и кого-то согревал в ладошках. Над ним, согнувшись, приготовилась к прыжку рысь. От выстрела Колька выронил из рук еще слепого рысенка. Упавшего или выкинутого из дупла. Он только теперь понял, что произошло. Но никак не мог прийти в себя. Зубы его выбивали отчаянную дробь.

—

Ворочайся в избу! — крикнул на него

Макарыч.

Губы мальчишки враз затряслись.

—

Айда в обрат! Нешто с тобой в тайгу

ходить,

свинячий хвост! Разя башка у тибе на плечах? Хто ж, мать твоя коровья сиська, ворога свово греить?

—

Я думал, что котенок.

—

Мякина гнилая. Иде ж в тайге кошата водютца? Ай заместо мозгов у тя блажь единая? Пшли!

—

Не хочу в избу. Я с тобой.

—

Будя! Намаилси!

—

Уже надоел я тебе? Так и знал! Макарыч от удивления рот раскрыл. Не знал,

что и ответить.

—

Всем я мешал. Вот и тебе. Зачем только

увез

меня? Говорил — любить станешь.

—

Аль мало я тя лелеял?

—

Зачем тогда прогоняешь?

—

Штоб

слухался

опосля.

—

Станешь гнать, вовсе не буду.

—

Ты што? Артачитца?! — шагнул к нему

Макарыч.

Колька не отступил. Не побежал. Не закрыл лицо. Он шагнул к леснику маленький, побледневший. Вот только в глазах его застыло жуткое, какое-то нечеловеческое ожидание чего-то страшного.

—

Бей! Меня же били. Много били. Я столько хлеба не съел, сколько колотушек видел! Бей и ты! — с нутряным плачем кричал мальчишка.

Макарыч рванул его к себе. Стиснул. Прижал к груди. Тот уже плакал навзрыд. А потому не видел слез Макарыча. Он силился скрыть их. А они, проклятые, — пропасти на них нет! — льются, что у

бабы. Лесник вытирал их бородой.

—

Эх, бедолага ты мой. Прости дурака

старова.

Не хотел забидить. Потерять тибе шибко боюсь. Единай ты у мине на свете. Не станить, на што мине и жисть? Опостылеет все. А судьбина-то у нас на двух — полынная. Худче и не выдумаишь. Так не обессудь. Не худого тибе хотел. Колька никак не мог успокоиться.

—

Ну, будя. Не рви душу-то. Она у мине не

худче твово — поседела от обид. Тож ни за што их

получал.

—

Ты ж большой, сильный. Добрым

показался.

А сам, как все, — всхлипывал мальчишка.