шухер поднялся, он там и прикипел. Вылез, когда кентов увели. Мы с ним вдвоем остались.
— Еще баруха! — презрительно напомнила Задрыга.
— Эту падлу я замокрил. Перед тем, как слинять. Короче, после суда. От глотки до пуза пером расписал. За кентов.
И за тебя, — понурил голову законник.
Он сидел рядом с Задрыгой, курил, временами коротко матерился, вздрагивал. Капка сидела понуро, потерянно, о чем-то напряженно думала, соображала.
— Ты с паханом трехал перед отправкой? — повернулась к Боцману.
— Накоротке.
— О чем?
— О тебе. Й о всяком.
— Что велел мне трёхнуть?
— Просил побыть у Сивуча…
— Пятнадцать лет? Ты что? Крыша у вас покосилась иль звезданулись? Попухли, как козлы! Не как законники! На барухе! Просрали волю, общак! Загремели на Колыму, да еще мною паханить после всего? Ну уж хрен всем вам в зубы! — покрылось пятнами лицо Задрыги.
Нет, она не ломала комедию. У нее впервые началась настоящая, жестокая боль. Она скрутила Капку в спираль, и та почувствовала, что у нее имеется сердце. Наверное маленькое, но очень больное…
Неподдельные, настоящие, злые слезы лились по худым щекам. Задрыга кричала на Боцмана, обвиняя во всем его одного:
— Навар прожопил! Выходит, на халяву сработали! Мусора забрали всю рыжуху! Долбодуи треклятые! Притырить не сумели! Кто к барухе навар прет? Где канают, там не трахают баб. А уж коли приморились, могли без шмары прокантоваться! Иль горело у всех? Козлы! Псы поганые! Да от вас паршивый сявка отмылится! Гавно — не законники! Все мозги просрали!
— Ну, ты, полегче на поворотах! Не то вмажу по соплям, враз очухаешься! Ишь, хайло разинула, мокрощелка висложопая! Нам указывать надумала! А ты, кто есть? Выблевок! Огрызок нашей похоти! Вот и захлопнись, ротастик вонючий! Благодари судьбу, что я возник! Мог хрен забить на тебя! Мне самому дышать нечем. А все пахан! Свое и мое просрал! Мою долю тоже замели. И не вою! Его костыляй! Он посеял удачу!
— Теперь гоноришься передо мной! Чего ж пахану не ботал вот так? Он бы живо душу твою достал! Ты про то знаешь, потому канал заткнувшись. Нынче хвост распускаешь! Да кому сдался? Какая малина тебя в фарт возьмет, в долю?. Никто с тобой в дело не сдышится. Слабак! Кентов выручить не мог. Базлать годен, а на дело — хрен!
— Заткнись, Задрыга! — подскочил Боцман и замахнулся, чтобы, как когда-то в детстве, охладить и образумить Капку. Но… Не тут-то было.
Задрыга подпрыгнула мячиком, коротко ударила ребром ладони. Законник рухнул на пол без сознания.
— Стерва ты, Задрыга! Так и не научилась гостей принимать. Ну кто своих трамбует, скажи? Зачем его оттыздила?
Я ж трехал, своих не метелить. Вламывай, врубай фраерам. На законника клешни не сучи! Законом запрещено! — ругал Сивуч.
— Ему можно, а мне нет?
— Он — фартовый! Ты — вне закона. Потому он мог! Тебе — нельзя! — напомнил Сивуч и, принеся в кружке воду, вскоре привел в себя Боцмана.
Задрыгу уже не трясло. Она сидела за столом задумчиво.
— Ну, что надумала? — охнув, сел Боцман рядом.
— В малину надо линять. Пора завязывать с комедью. В дела пойду, фартовать с кентами.
— Эхе-хе, Задрыга! Долгонько тебе до кентухи! В закон враз не берут. Помяни мое слово — в сотнях дел побываешь, не одну ходку оттянешь, прежде чем станешь фартовой. Огнем и пером проверяют законники. А уж врубать тебе будут на каждом шагу. За все разом. И за норов твой засратый. За всякий кипеж. И под жопу выбьют не раз из малин. За то, что кроме себя никого не видишь, не имеешь уважения к законникам. Мурло твое — сявки не раз почистят по слову фартовых. Но и то, если возьмут тебя в малину. А это тоже под большим вопросом.
— Меня хоть нынче, с руками оторвут. Хотя бы в брянскую малину. Они у Сивуча просили «зелень», какая без пахана останется. Вот и нарисуюсь, — ответила Капка.
— Верно припомнила. Ботали про такое законники. Но хотели пацана. Про тебя трепу не было. Бабу вряд ли приморят у себя. Эти кенты тертые. Погоди духариться. Да и подумать надо, вспомнить. Много ли у них проколов было? На чем горели? Кто чаще в ходку влипал — старье иль молодняк? Кого подкидывали лягавым? Посылают ли грев в ходку? Берегут ли долю тюряжника? Сколько кентов у них под «вышку» загремело? Выкупает ли, выручает ли пахан кентов с тюряг и зон. Часты ли у них разборки? И главное — какой положняк с дела отваливают на шнобель? Не пронюхав всего этого, мылиться не стоит, — сказал Сивуч. И продолжил:
— На халяву не влипни. Иные малины пацанам долю не отваливают. Так и канают за жратву и выпивон. Разве тебе по кайфу такое? — спросил законник Капку. Та головой покачала.
— Не дергайся, Задрыга! Мне тебя пахан поручил. Я и надыбаю малину, какая возьмет в долю. Главное, чтобы пахан кайфовый был, удачливый и честный.
— Мана все это! Зачем Задрыге прикипать к чужой малине? Вдвоем с ней фартовать станем, пока наши в ходке. Дождемся своих — опять вместе задышим, — предложил Боцман.
— Ну уж хрен! Ты пахана просрал. Из прокола не вы тащил. Нет веры тебе! Не пойду с тобой в дело! Сам дыщи! Без меня! — наотрез отказалась Капка.
Сивуч, глянув на нее, заговорил.
— Раз вы не сговорились, дышите врозь. И я трехну, на месте Задрыги тоже от тебя откололся. Гони адресок пахана! И давай по разным стежкам, — протянул руку. И Боцман, написав адрес, вложил его в ладонь Сивуча, собрался уходить.
Он уже поднял с пола чемоданчик, оглянулся на Капку, предложил тихо:
— Ты остынь. Я через пару дней возникну. Захочешь, заберу с собой. Не прогоришь, клянусь мамой!
Капка ничего не ответила, отвернулась к окну, заметила черную фигуру во дворе.
— Кто-то возник. Уж не мусора ли стремачат?
— Не дергайся. Это наш шестерка. На стреме я его оставил, — успокоил Боцман и вышел из дома не прощаясь.
— Стемнил он что-то. Сердцем чую. Не раскололся…
— Не отвалил. Это верняк! Не верю, чтобы Боцман без навара остался. Он хуже любой барухи. За жадность из малин вышибали. Фартовые скупых не терпят. Этот саму скупость обсосет. Его и твой пахан хотел за-это из малины выбить. Да кенты уломали. Мол, оботрется. Вкинем пару раз, он и сыщет мозги, что жадность даже фраера губит. Но а с тобой, Задрыга, я сам все устрою. Ты только не дергайся, не заводись, — попросил Сивуч.
На следующий день, когда Капка занималась вместе с пацанами, Сивуча кто-то тихо окликнул. Фартовый оглянулся. Пошел от ребят — с полянки, к кустам багульника. Тихо исчез из вида. А поздним вечером привел домой гостя.
— Сколько же ты в бегах? — спросил его удивленно.
— Скоро два десятка будет.
— Да уж посеяли память о тебе, — рассмеялся Сивуч,
— Я тоже так думал. Да обмишурился. Чуть не влип. Смылся. Пофартило, что нигде не засветился. Налегке смотался. Не успел навестить мента. У меня на него «маслина» давно припасена. С того дня. А он, гад, и теперь под стремой дышит. Во, бздилогон! Не живет и не откидывается. Свет коптит. Ну я его все равно достану! — грозил гость неведомо кому.
— В малине, иль сам фартуешь? — спросил Сивуч.
— С кентами. К тебе — по делу. О нем с духа на дух потрехаем, — предложил гость И увел
