Боцману заткнуться.
— Не хуже других известно мне, что Седой приговорен разборкой. Только мне она не указ. Седому нынче я обязан шкурой. Обязанником своим он сделал меня. А я долги не уважаю, ни перед живыми, ни перед мертвыми. Кто ж размазывает того, кто из беды выволок на клешнях? Иль мозги посеяли? Так-то мою душу оценили? — бледнел Шакал.
— Ты ж сам поклялся замокрить его! — изумился Глыба.
— Пока не случилось нынешнее! Я не без понта вас сюда волок! К этой могиле! Маэстро должен был размазать пахана. Но тот его выручил. И был прощен. Он и теперь канает в фарте. Вы знаете его. Но тот случай помнят лишь паханы…
— Тот — в фарте! У него малина! А этот пидер куда похиляет? Ты уверен, что не к мусорам? — не сдержался Таранка.
— Отрезано ему там возникать! Он облажался тем, что спас меня! Менты такое не спускают, — отпарировал Шакал.
— Если ты решишь приморить Седого в своей малине, я слиняю! — предупредил Боцман.
— Я тоже с сукой не сдышусь! — поддержал Пижон.
— Так не ботают кенты! Чего пахану хавальник закрываете! Пусть трехнет! — настаивал Хлыщ.
— В свою малину взять не думал. Веры ему не будет от вас и от меня. Да и кто теперь возьмет его в фарт?
— Тогда чего ты хочешь? — удивился Боцман неподдельно.
— Я отпускаю его на все четыре! Впрочем, он сам того хотел, не опереди и не встань я на пути Седого. Вот он — перед вами! Никто из вас не должен и пальцем тронуть его. Так велю я! И кто дернется, будет иметь дело со мной. Я его отмазываю от всех! Пусть дышит, как хочет. В отколе, иль на приколе — его дело. И никакая падла не может попрекать Седого прошлым. Все усекли? А теперь линяйте в хазу, оставьте мне Задрыгу с Глыбой. Мне с Седым потрехать надо с глазу на глаз. Отваливайте! — потребовал резко. И дождавшись, когда фартовые скроются, велел Задрыге и Глыбе стремачить аллею. А сам обратился к Седому:
— Так куда ты лыжи вострил? Куда намылился сорваться?
— В Звягинки. Где до войны канал.
— Там твоя плесень?
— Нет никого, — ответил Седой глухо.
— Как дышать станешь?
— Пока не знаю. Но не пропаду.
— Хаза имеется?
— Была. В войну сожгли.
— На хрен ты туда сваливаешь? Иль думал — не достану? В деревне — все проще. И откинуться незаметно для всех.
— Тыриться ни от кого не думал. Стар стал мандражировать. К своим хотел. Они все под одной яблоней похоронены…
— Ладно мне туфту подкидывать. Срывайся куда хочешь. Но сначала тебе придется наколку от кентов сделать, чтоб не ожмурили. Это тебе Глыба справит. За час. И еще вякни, тебе есть на что дышать?
Седой ничего не ответил, лишь вздохнул тяжело и отвернулся.
— Возьми, — подал две пачки соток.
— Э-э, нет! Возьму башли, ты себя будешь считать хозяином моего кентеля! Мол, откупился! Обойдусь! — отказался Седой.
— Зачем мне твой колган? Да если бы хотел, давно бы открутил. И знай, Седой, я в своей жизни лишь второй раз изменил решение. Второй — это ты! И от своих слов, тебе как никому известно, не отказываюсь. Башли даю без условий. Не в долг. Бери! Не зли меня! Доброе твое, когда я с ходки слинял, помню. Тогда ты меня грел. Нынче — я!
— Купюры кропленые?
— Нет. Не засвечены. Хватай шустрее и хиляем в хазу! Сделают наколку, отваливай.
Когда Седому рисовали на руке будущую наколку, Глыба взялся за ногу Шакала. Фартовый уже достал живицу. Заставив Шакала выпить стакан водки, он попросил кентов придержать пахана, чтобы вытащить пулю из сустава.
Пахан прогнал всех, лежал не шевелясь, пока Глыба пинцетом вытаскивал пулю.
Седому в это время иглой обкалывали рисунок, но он даже не. почувствовал, глядя, как терпит Шакал.
Рубашка от пота стала серой, прилипла к груди, животу. Пот стекал со лба. Но пахан молчал. Он не шелохнулся, ни звука не вылетело сквозь стиснутые зубы. Только усилившаяся бледность доказывала, как неимоверно трудно приходится сейчас фартовому.
— Дай сюда! — не выдержала Задрыга и, вырвав пинцет из рук Глыбы, подцепила пулю и вырвала ее.
— Не надо йод, спирт файнее. Но сначала огнем опали. Чтоб не нарывало. Потом уж спирт, — прижгла рану. Потом спиртом смочила, залила живицей, плотно забинтовала колено Шакала.
Всему этому учил ее Сивуч.
Седой и не заметил, что ему давно закончили обкалывать рисунок.
— Чего ждешь? Приморился тут! Сваливай. Все на мази. Никто тебя уже не тронет! — поторопил Боцман Седого. И тот, обмотав руку носовым платком, вышел в ночь, неся чемодан, такой же старый и потрепанный, как собственная судьба.
Земнухов шел не оглядываясь. Он не видел, но хорошо слышал осторожные шаги за спиной.
Малина никому не доверит свою судьбу. Она подозрительнее зверя, осторожнее всех. Она умеет защищаться и мстить…
— Интересно, кого это прицепили мне на Хвост? Кого-то из сявок. Только они вот так хиляют. Законника я бы не засек. Слух не тот, подводят Лопухи. Но раз приклеили шестерку, верняк живым слиняю из Ростова. Проводит этот «хвост» до станции, увидит, как сяду в вагон, и слиняет в малину доложить, что отвалил я. Не в лягашку, на поезде смотался. Насовсем, навсегда, от всех…
Фингал и впрямь шел следом за Седым до самого вокзала. Так ему велел пахан. Ослушаться Шакала он не смел. И плелся вспотычку на хвосте у прежнего пахана, которого в случае попытки посещения милиции было велено убить на месте.
Фартовые не случайно прицепили к Седому именно Фингала. Вздумали проверить стремача на верность Черной сове. Сумеет ли тот справиться? Ведь с Седым он фартовал много лет. С Шакалом — недавно. Коль не сумеет убрать Седого, значит малина расправится с обоими. Это Фингал понял вмиг.
Стремач видел, как Седой купил билет. И через час вошел в вагон поезда, отправляющегося в Москву. Фингал втайне позавидовал бывшему пахану. Ни от кого он теперь независим. Будет дышать в отколе, как сам захочет. И никто ему не укажет, как дышать…
Стремач смотрел в окна вагонов. Вот Седой вошел в купе. Поставил чемодан под нижнюю полку, уныло примостился у окна. Один… Будут ли у него попутчики в дороге и в жизни? Это уж как повезет…
Фингал дождался отправления поезда. Пожелал Седому тепла в судьбе и, повернув от холодного вокзала, поплелся обратно — в хазу, к малине, к кентам.
Фингал знал, он не сумеет жить без них — в одиночку. Нет у него столько сил, чтобы удержаться без поддержки
кентов. Он плелся, спотыкаясь в темноте, вздыхая и охая. Ему было очень холодно.
— Ну, что? Слинял Седой? — внезапно легла на плечо тяжелая рука.
Фингал отпрянул, но рука не отпустила, давила пудово,
— Шустри, кент! Ходули в клешни и на хазу! Дело есть! — поторапливал стремача Боцман, взявшийся неведомо откуда. Он сказал, что линял за водярой и для убедительности звенькнул бутылками, какие нес в сумке. Но Фингал ему не поверил. Понял, тот неспроста оказался на пути. Фартовые решили поймать двух зайцев, проверив Седого и его — Фингала. Да и о каком деле можно говорить всерьез, если пахан не может стоять на ногах? Шакал в большие дела всегда ходит вместе с малиной.
Но, кто такой — стремач? Думать ему никто не запретит. А вот сказать фартовому о своих догадках —
