— Там от трассы до зимовья почти двадцать километров! Им на машине не проехать! — ответил тот.
И вскоре лесхозовский вездеход повез на участок вместе с Седым следователя прокуратуры и начальника милиции.
Лишь к обеду приехали они на участок. Но… Убитых не нашли. Лишь клочья одежды валялись на вытоптанном волчьей стаей снегу, да побелевшие на морозе кости, разнесенные по сугробам, говорили, что сегодня зверье пировало без помех!
— Опередили, твою мать! — выругался Земнухов. Следователь прокуратуры тщетно искал документы. Лишь пачка десяток уцелела в каком-то из карманов, начальник милиции увидел в снегу две финки и пистолет.
— Не с добром шли! — качал головой следователь, охотно согласившийся войти в избу.
Начальник милиции долго расспрашивал Седого о Черной сове.
— Выходит, теперь ей перья общипали? Немного уж осталось. Где сами проглядели — лес помог! Наши зверюги знают кого жрать! — смеялся громко и предупредил:
— Не забывайте про подписку о невыезде! Факты проверим. И тогда будем думать, как вас уберечь, — сказал, уезжая, следователь.
Земнухов как-то сразу сник…
— Куда смываться? Даже тут надыбали козлы! И как сумели?
Земнухов знал, малина ждет кентов. И времени в запасе у него совсем немного.
Лесник обрадовался, когда на следующий день привезли ему, помимо коня, здоровенную овчарку, с добрыми, умными глазами. И хотя не любил он эту собачью породу, помня прошлое, нынче отвел ей место в избе.
Коня в сарае сразу накормил. Обтер после дороги. И только после этого помог разгрузить тракторные сани. В них чего только ни привезли ему лесхозовцы.
— Тут лесники подкинули многое, чтоб приживался скорее. И мы — тоже сбросились. Принимай, Саня, привыкай к нашим местам! — говорила толстогрудая баба — инспектор лесхоза. Она подзадоривала, шутила, пытаясь растормошить мужика, но Седой думал о «малине» и не обратил внимания на женщину.
Карабин и мелкашку, несколько охотничьих ножей принес он в зимовье, побывав в Смолевичах.
И теперь чувствовал себя в относительной безопасности. Хотя понимал, что все это оружие не остановит Черную сову.
Седой все больше привыкал к своему участку, к лесу, немудрящему хозяйству, постоянному одиночеству, на какое добровольно пошел, зная, иное — гибель.
Понемногу отвыкал от человечьих голосов, учился слушать и понимать лес. Вначале он ходил в обходы своего участка — нехотя, потом по привычке. А к концу месяца уже не мог усидеть в зимовье. И с раннего утра становился на лыжи, чтобы осмотреть, все ли в порядке в его владеньях?
Крещенские лютые морозы стали отступать. И волчьи стаи, распавшись на пары, реже появлялись у зимовья. Отпугнул их Седой от своего жилья, вытеснил с участка. Но изводить волков под ноль запретило леснику начальство. И Земнухов, неохотно смирившись с этим, оставил у себя пять волчьих пар. Не трогал их и не пугал. Хотя ругал постоянно.
Волки, приглядевшись, принюхавшись, свыклись с человеком, как с наказаньем, и уже не пытались разнести его в клочья, понимая, что тот всегда носит на плече их смерть. Они поначалу обходили его, рыча злобно. Старались спрятаться незаметнее. Потом забыли об осторожности и промышляли в лесу открыто.
Каждая волчья пара уже ждала потомство. И голодные волчицы, встречаясь на пути при обходах, даже не оглядывались на лесника, считая, что и он вышел на охоту. Ведь чувствовали они возле его дома запах зайчатины! Не раз ели потроха, какие выбрасывал человек. Они хорошо запомнили запах лесника, признали своей собственностью. И спокойно
мочились на его следы, запрещая чужим волкам нападать на человека.
Седой никогда не брал с собой в обходы собаку, боясь, что ее тут же порвут волки, и оставлял свою «Тайгу» в зимовье за сторожа. Она и не просилась в лес.
Земнухов, отрывая каждый день листки календаря, вздрагивал всем телом, ждал малину, новых посланцев, но они не появлялись. И человек всякое утро вглядывался в следы возле зимовья. Их было много. Птичьих и звериных… Ни одного человечьего, кроме своих собственных.
Седой уже привык к тишине, какую нарушали лишь голоса леса. К нему постепенно возращался крепкий сон и покой.
Вот так и не услышал он в ночи глухого рычанья Тайги, не увидел ее настороженной морды и глаз, сверкнувших фиолетовыми огнями. Собака почувствовала издалека приближение чужих людей средь ночи и на всякий случай подошла поближе к двери, вслушиваясь в каждый звук.
Вот она уловила легкий скрип под лапами. Это волк пробежал. Следом за ним — волчица. А вот и еще пара. Торопятся. Бегут. Сзади зимовья совсем молодая волчья семья. У них этой весной будут первые волчата.
Собака слышит, как бегут волки на запах чужаков, заявившихся в тайгу без зова и приглашенья.
Старая волчица, чье логово было ближе всех к зимовью, первой услышала чужое вторжение на участок, видимо, больше других была голодна. Последнее потомство ожидала — последних волчат. Она приподняла острую морду, коротко ткнула носом волка й выскочила из логова первой.
Четыре волчьи пары, обогнув зимовье, бежали на запах и голоса людей. Пятая пара нагнала, когда, рассеявшись по сугробам, стая взяла в кольцо пришлых. Волки жадно втягивали запахи, дрожали от нетерпенья, голода, подстегивавшего всех.
К зимовью шли трое людей. На лыжах. Они свернули в лес с шоссе и вмиг оказались в глухомани, гасившей все звуки трассы.
Циркач, Теща и Буратино — им, как и прежним кентам, было велено убить Седого.
Малина не могла дольше ждать. Шакал и Глыба так и не узнали, что случилось с Боцманом и Таранкой. Думали, что отвалили в другую малину, польстились на большие навары. А со временем объявятся за долей. Но… Капка смеялась, что сдались кенты лягавым либо засыпались на Седом. Иначе сняли бы навар за жмура и слиняли б от Черной совы.
— Эти на халяву не пернут! Дарма не спустят мокроты. Раз их нет, не обломилось загробить суку! Коль лажанулись, значит — в мусориловке. Либо их Седой пришил! — предположила, ухмыляясь.
— Захлопнись, лярва! — цыкнул на нее пахан. Задрыга умолкла на время.
— Если б засыпались в лягашку, мы давно бы пронюхали о том от фартовых. Вон о Занозе и Фингале — враз вякнули, — глянул в сторону стремачей Пижон.
Малина сумела вытащить их из Орловской тюрьмы. Скентовавшись с местными стопорилами, взяли в кольцо машину, возившую на допрос, перебили охрану и вытащили стремачей. Но о Таранке и Боцмане молчали белорусские фартовые. И Шакал вздумал послать в дело новых кентов. Уж если Таранка и Боцман попали в милицию или их убил Седой, то хоть эти управятся с сукой, заодно разнюхают, куда подевались двое законников.
— Если слиняли к другому пахану, не фалуйте вернуться. Им кайфовей допереть, где дышать файно. И если они не пришили Седого, замокрите стукача и ходу в малину! Коль загремели в тюрягу Боцман с Таранкой, достаньте их. Но после Седого! И не тяните резину! Нам в гастроль пора давно! — говорил Шакал.
— Если попухните на паскуде, с законниками передайте, мол, в лягашке канаем! Тогда я сам возникну! — пообещал кентам.
Фартовые, приехавшие в Смолевичи, решили не идти по следам Боцмана и Таранки. От местных алкашей, толпившихся у пивбара, услышали все, что их интересовало. Не поскупились на угощенье. Бухари и развязали языки. Слух о гибели двух воров в зимовье давно облетел весь поселок. Об этом узнали даже дети, пьянчуги, от «декабристов» — отбывавших по пятнадцать суток в вытрезвителе.
Законники никогда раньше не бывали в таком лесу и, оказавшись отрезанными от человечьего присутствия, насторожились, шли с оглядкой. Знали, у Седого самый отдаленный участок и разделаться с кентом им никто не помешает накануне выходного.
Законники хорошо ходили на лыжах, и потому мороз их не пугал. Пройдя полпути, они остановились
