держать свое слово. И выслеживал начальника горотдела. Тот, при налете фартовых, даже к окну не подошел. И Шакал решил разделаться с ним в его доме.
Но тот спешно улетел в Москву. И в Орле не появлялся целую неделю, ожидая, когда солдаты перетрясут весь город, наведут в нем покой и порядок.
Воинская часть патрулировала ночами целую неделю. Как и ожидалось, похватал патруль кучку щипачей и карманников-пацанов, с десяток шмар выволокли из притонов, сдали всех в милицию, и, успокоившись, что в городе все утихло, уехали на своих грузовиках в расположение части, не дождавшись возвращения начальника милиции. Тот приехал на следующий день.
Шакал встретил его у вагона. Он выходил спокойно, уверенно. Даже не оглянувшись по сторонам. Сделал первый шаг на перрон. Кто-то в сутолоке придавил к вагону. На секунду увидел странно горящие глаза человека и тут же почувствовал резкую боль в груди. До слуха донеслось далекое, как шепот:
— Это за Наперстка тебе, лягавая паскуда!
Когда толпа отошла от вагона, проводник заметил валяющегося на перроне человека, принял за пьяного, позвал дежурную милицию. Те узнали начальника. Но было поздно…
Шакал уже успел уйти далеко. Он вернулся в хазу. Сказал кентам, что отплатил за Наперстка и теперь пора вспомнить о Седом…
О нем малина не хотела говорить. Словно рок повис над Черной совой. Куда девались пятеро кентов? О них не знал никто. Таких проколов малина не знала никогда. Слух о провалах облетел законников. И теперь никто из них не хотел фартовать в Черной сове. Она стала — западло. Над ее кентами в открытую смеялись даже блатари. И Шакал решил вернуть себе и малине уваженье и честь…
Законники, услышав о Седом от пахана, уже не вызывались поехать вместе с ним. Отмалчивались. Никому из них не хотелось исчезать бесследно.
Пахан, ухмыляясь бледными губами, понял все, сказал жестко:
— Сам ожмурю! Завтра отваливаю!
— Я с тобой! — вскинулась Капка.
Шакал молча кивнул, приказав Задрыге собраться заранее.
Та, загораживая спиною сумку от кентов, тщательно укладывала в нее все, что могло пригодиться в этой нелегкой поездке. Барахла почти не взяла. Лишь самую малость, без чего не обойтись в пути. А утром, чуть рассвело, умылась наспех, проглотила стакан чаю, приготовленного Глыбой и, не прощаясь ни с кем из кентов, подхватив свою сумку, вышла следом за Шакалом в морозное, ненастное утро.
— Если фортуна не лажанет нас, и мы ожмурим суку, повезу тебя к Медведю, в Минск, в закон принимать, как трехал сам маэстро. Пришло твое время фартовать на большой. Выросла. Вся в меня, — говорил пахан тихо, так, чтобы в соседнем купе ничего не услышали и не разобрали.
— В Минск? — Капка даже взвизгнула от радости. Она предвкушала ту поездку заранее. Ее повезут с почетом, с уваженьем. Не так, как раньше — «в зеленях», а с поручителем, какой готовил в закон, и с паханом. Еще двое законников, какие подтвердят дела с участием Задрыги. Они поклянутся, что Капка уже фартует наравне со всеми, а не только стремачит.
Она должна будет поклясться, что станет целиком держать фартовый закон. И став честной воровкой, никогда не нарушит клятву. Она, не моргнув, порежет себе руку, чтоб своею кровью смочить горсть земли, какую она съест не поморщась в подтвержденье клятвы. Ее она даст, стоя на коленях перед Медведем. Так положено.
Маэстро будет спрашивать ее о делах. А потом обратится к тем, кто явится на эту сходку, согласны ль они, чтобы Задрыга стала законницей? На этом сходе обязательно будет и Мишка-Гильза. Его, как слышала Капка, уже взяли в закон — фартовые. Узнала Задрыга, что фартует он клево и в малине его держат в чести за удачливость.
Капка хотела увидеть, как отнесется к ней Гильза, когда она станет «законной».
— Верняк, кайфово! Да и с чего бы иначе? С «зеленей» один кусок хавали. Но то было давно. А вот тогда — на скамейке, Мишка был совсем кентом. Он вякал про дела, а сам — все рассматривал, как я изменилась. И усмехался чему-то…
Задрыга вспоминает повзрослевшего Мишку. Его лицо, глаза, голос.
— К шмарам уже подваливает! — кольнуло что-то внутри. И Капка невольно скрипнула зубами, сжала кулаки, глаза прищурились, стали злыми, холодными.
— Ожмурю падлу! — вырвалось из горла невольное. Пахан, глянув на дочь, понял ее по-своему, что та готовится к встрече с Седым.
Шакал обнял Задрыгу:
— Не дергайся, все смастырим, как надо!
Капка только теперь поняла, что подумал отец, и рассмеялась.
Вечером они уже приехали в Смолевичи.
— Хиляем в кабак, похаваем! — позвал Шакал Задрыгу, указав на ресторан, откуда доносилась громкая музыка.
— Ишь, местные фраера бухают! — указал пахан на тени танцующих. И вскоре они вошли в зал.
Официантка посадила их к компании молодых парней. Их было четверо. Уже навеселе, они сразу разговорились:
— К родне приехали? В гости? А сами откуда? С севера? Девчонку у нас оставите учиться? Это хорошо! Здесь теплее и сытнее! — соглашались парни.
— У нас на севере все бы хорошо, но опасно. Много тюрем, зон вокруг. Оттуда частенько уголовники бегут. А мы с женой целыми днями на работе! Беспокоимся за дочь всегда. А здесь — все тихо. Ни зон, ни лагерей, ни уголовников, — говорил Шакал.
— Все так. Но до недавнего времени… А тут один из ваших мест объявился. В лесники его взяли. Так вот к нему уголовники табунами поперли. То ли прижиться у него, то ли убить хотели, черт их маму знает! Только всех их волки порвали на участке. Их в этом году, как блох у барбоса развелось. Проходу от них никому не стало. В лес не ступи.
— А как же он там живет? Или тоже его волки съели? — удивилась Капка.
— А он, верно, ихней породы! Не трогают почему-то. Принюхались. Но, может, оттого, что и спит с ружьем. Так и жив пока. Но подрастут к весне волчата — хана мужику. Изорвут по голодухе в клочья. От стаи ружье не спасет, — сочувствовали леснику парни.
Они рассказали все, что слышали о самом Седом, об уголовниках, о зимовье.
Выведал Шакал, где живет лесник. И махнув рукой равнодушно, ответил так, словно его это не интересовало:
— В поселок волки не заходят, а в лесу моей девчонке делать нечего. И уголовники, наверно, поселок ваш стороной обходят? И далеко тот участок от Смолевичей. Так что бояться тебе нечего! — успокаивал Капку, которая напряженно думала о чем-то своем.
Волки… Выходит, отгородил лес Седого от всех людей живым звериным кольцом и сквозь него никому не удалось пробиться. Хотя и оружия хватало. И сил… Может, оттого, что ночью возникли в лесу? Днем, как говорил Сивуч, смелость остается лишь у фартовых. А те — канают по светлу, потому что звери. Значит, надо припутать днем, — думает Задрыга.
— Двадцать с лишним километров! Ого! Да по снегу! Их пехом не прохилять. Вымотаемся. А как с Седым в таком виде встретимся? Он нас как фрайеров уделает и оставит волкам на хамовку! Лыжи! А значит надо ждать утра! — решает Шакал и ведет Задрыгу в гостиницу переждать ночь.
Едва они вошли в номер, в дверь к ним постучали. Капка, решив, что пришла горничная, открыла. И ошалело уставилась на оперативника милиции, какой вошел в номер по-хозяйски, отодвинув Капку. И сразу попросил документы у Шакала.
— Кто такие? Зачем приехали? К кому? На сколько дней? — сыпались вопросы один за другим.
Шакал быстро нашелся:
— У дочки болезнь странная. Сколько у себя по врачам водил, все без толку. Не могут с приступами справиться. В раннем детстве собаки испугалась. Теперь вот к бабкам привез. Добрые люди посоветовали. Сказали, заговоры помогают. Подсказали, что тут знахарки такие есть. Лечат застарелый испуг.
— Да, есть у нас такие старухи, — сразу вернул документы милиционер. И оглядев малорослую, худую девчонку со страшненькой мордой старой кикиморы, спросил сочувственно:
