незаметно не проскочит. Глядишь, быстрее своим станешь, женщину присмотришь, с родней. Без хозяйки в таком возрасте трудно. А у нас много одиночек. Работу всегда можно найти и в поселке. Было бы желание!
— Куда ж я с таким прицепом заявлюсь? Сначала от малины избавиться надо. Потом о семье думать. Нынче не до кайфа! Рано мне о том! А достать меня фартовые везде смогут. Ни поселок, ни соседи, ни баба, ни вы — не застопорят. Много вы остановили? Вот этих? Волки на гоп-стоп взяли.
Если б не они, не говорил бы я теперь тут. Но по сути… Сколько мне уже осталось? Немного! Свое, можно так считать, отдышал. Жалеть особо не о чем. Если повезет, от силы пяток зим проскриплю. Не больше! Стоит ли из-за этого трястись за шкуру? Нет, конечно! Жалеть тоже не о чем. Никого у меня не остается на земле. Все просрал. Где сам лажанулся, где подтолкнули. Жизни-то и не было. Воевал. А за что? Теперь и сам не знаю. Кого защищал? Тех, кто осудил меня ни за что? Или охрану, конвой, начальника зоны? А ведь я на войне контужен был. Но вкалывал в зонах! Как вол! Охрана меня мордовала! Не смотрели, что фронтовик! Вламывали и за дурь! Чтоб знал впредь, кого защищать надо! Самого себя! Остальное — по хрену! — сам удивился своей разговорчивости Седой.
— Послушай, Земнухов, выходит, когда немцы мою семью расстреляли, мне надо было в плен сдаться, чтоб и меня прихлопнули? Шалишь, старик! Я в партизанах с десяти лет! Пятерых из моей семьи убили! Я по составу за каждого под откос пустил, своими руками! А сколько из автомата перекрошил! Ни за кого-то! Но за будущее! За своих мстил! Не ждал наград и льгот! Не считал себя дешевкой! Врубил по первое число! Пацаном в болотах неделями сидел, голодный, как собака, а фрицев колотил всякий день. И нынче не считаю это своей заслугой! Иное не понял бы! Я — смерти своих родных не мог простить фашисту! А ты, выходит, из выгоды воевал? Чтоб сегодня сытно жрать? Да мне такое в голову не приходило никогда! Я в пятнадцать лет учился и работал! Хотя наград хватало, не хвалился! В тринадцать «За отвагу» получил. И после войны с такими гадами, как ты — до сих пор воюю! За всю жизнь в отпуске ни разу не был. Некогда! А все от того, что я знаю, за что воевал! И свое — не уступлю! Мне не болтай глупости! Ты жив! А в нашем отряде мои ровесники-мальчишки гибли. Скажи — за что? Они людьми бы стали! — закурил начальник милиции нервно. Воспоминания ему давались нелегко.
— Ты после войны домой возник! Тебе меня не понять! Для тебя — война кончилась! — глухо заговорил Седой.
— Всего три года назад подорвался на мине мой старший сын. После войны не досмотрели. Остался склад с боеприпасами. Чей он? Вот тебе и кончилась война! А мне — кого винить? Себя иль немцев? Сын десятилетку закончил. Поступил в институт. Поехал со студентами картошку убирать. Трактор и выволок из земли! Сын увидел, оставалась минута. И чтоб других не убило, на себя все взял. Или ему жить не нужно было? Или тоже о льготах надо болтать? Ты, Земнухов, свое помнишь! Но что знаешь о других? Ты потерял в войну? А для меня она, эта война, и теперь не кончилась! Да только зачем с тобой о том спорю? Пустое все! И ни черта ты не поймешь! Война, выходит, к каждому своим лицом повернулась. Одни — мужчинами стали, другие — потеряли все.
— Не потерял! У меня отняли все, что было! И осмеяли.,
— Эх-х, вмазать бы тебе, гаду! За всех! Да руки марать не, хочется! Короче! Я предложил. Ну, а решать тебе! Как хочешь! Мы со своей стороны сделаем все, что в наших силах, — шагнул за порог, не оглядываясь, а Седой снова остался один в своем зимовье.
— Ишь, хмырь, выходит, я — дешевка, — вспомнил недавний разговор, и запоздалое зло вскипело фонтаном.
— Никуда не слиняю! Не нужно меня пасти! Обойдусь без мента! Сам себя выдерну из жмуров! — кричал Седой на все зимовье так, что даже овчарка, прижав уши, уползла под стол.
Лесник, оглядевшись, что его никто не слушает, успокоился, устыдившись истерики, пошел осмотреть дорогу, по какой к нему в скором времени может пожаловать Шакал. Теща сказал, что пахан пообещал, в случае провала кентов, — сам придет к Седому.
— Как кенту, тебе ботаю, у Шакала кентуха имеется. Видом — сикуха мокрожопая, лысый суслик, но… Хуже ее — падлы — в малине нет! Любой стопорило — гавно против той двухстволки! Сам пахан дрейфит на паскуду наезжать! Уж она — одна за целую разборку управится. Любого ожмурит, гадюка! Стерегись больше Шакала! — вспомнилась леснику худая, остролицая девчонка с пронырливым, колючим взглядом, нескладная, некрасивая, злая.
— Зелень! Что она отмочит? Мне — законнику, пусть и бывшему, стеречься этой шмакодявки? Не много ль для нее чести? — усмехнулся лесник. И откопав ножи Тещи, на всякий случай вооружился до зубов. В рукавах, за поясом, за голенищем — насовал не меньше десятка острых, как бритва, «перьев». И, чуть шорох, тут же о них вспоминал.
Он не доверял ночной тишине и даже в густой тьме выходил слушать лес.
За время жизни в лесу слух и зрение Седого обострились настолько, что он спокойно, с порога зимовья, слышал шум машин на трассе. Они шли. Ни одна не останавливалась у поворота к его зимовью. И лесник, постояв, возвращался в избу.
Даже собака стала понимать, что хозяин не зря тревожится, спит чутко, часто просыпается, выскакивает из дома, ждет кого-то. И весь обложился ножами. Значит, гости придут лихие, от них добра не жди.
Овчарка тоже начала нервничать. С беспокойством вглядывалась в темень ночи.
Теперь она спала у самых ног Седого, рядом с топчаном, и поминутно вздрагивала от каждого скрипа, уханья, шелеста.
Седой по-прежнему ходил в обходы. Но не задерживался в лесу подолгу. Не хотел оказаться в своей избе, как в ловушке, застигнутым врасплох. Может, от того не забывал, уходя, замести метлой дорожку к зимовью, чтоб, возвращаясь, увидеть, ждут ли его в избе иль нет?
Но время шло, вот уж и морозы отпускать стали. Заметно прибавлялся день. На небе все чаще синь прорезывалась. И ночной воздух уже не брал в тиски грудь и горло, не выбивал из глаз слезы. Лес уже не звенел обледенелыми ветками. Он понемногу начал сбрасывать с себя тяжелые сугробы снега.
Вот с еловых лап свалился ком. Рассыпался на сугробе в снежки. Из-под сугроба перепуганная зайчиха выскочила. Здесь ее нора! Кто посмел потревожить? Если волки, надо увести, выманить подальше от норы, чтобы, почуяв запах, не раскопали бы нору, не достали зайчат. Они еще слишком малы и не могут убежать. Им нужно подрасти, если не помешают…
Лесник спит. Ему тоже нужны силы. Без них в лесу никому не выжить.
Но силы нужны не только в лесу. Они необходимы всем живым. Без них нет ничего. Может, потому, так дорожат силой те, кто слишком много тратит их, чтобы выжить…
Шакал узнал, что Медведь дает ему всего неделю. И, если он, пахан, не уложится и не управился с Седым, то быть его малине вечным гастролером. Не то прибавить, имеющееся грозит отдать другому пахану, другой малине.
Конечно, Черная сова не сидела без дел. Не скудел общак. Трясла и чистила свои и соседние наделы. Платила долю. Но… Не только это ждал Медведь. Его бесило, что не кто-нибудь другой, а именно Черная сова тянет резину, не может замокрить какого-то Седого — бывшего пахана шпановской малины. Л значит, не отомщенной остается до сих пор смерть законников и самого маэстро! А значит, повадится лягашня громить фартовые хазы, устраивать шмоны в притонах и кабаках…
Но Шакалу теперь было не до Седого. Питоновские фартовые исчезали неведомо куда.
Лишь Наперсток и Рыбак уцелели. Но именно из-за Наперстка не мог Шакал поехать к Седому. Пахан решил отомстить за законника орловской милиции и устроил в городе
настоящую облаву на нее. Конечно, не без помощи городских стопорил и мокрушников был перебит весь оперотряд милиции, где мучили Наперстка. Оперативников убивали средь бела дня, открыто, на виду у всего города. Фартовые взяли в коль- ко милицию и расстреливали каждого, что осмеливался выйти либо показаться в окне.
Их убивали в квартирах и подъездах, пока на помощь милиции не подоспела воинская часть. Завидев солдат, с автоматами наготове, фартовые словно растворились. Ушли бесследно. Милиция хоть и видела, задержать не смогла. И снова хоронила своих сотрудников, клянясь уже не в первый раз отомстить за смерть каждого.
Шакал никому ни в чем не клялся. Не любил он этих детских игр. Он привык без громких обещаний
