— Чем пугаешь?
— Есть зоны на дальняках! Холодные снега! Есть сырость — мокрее дождя! Есть горе — хуже смерти! И это все, чем кончается даже самый удачливый фарт. Когда ты там — на Колыме — останешься совсем одна, среди зэчек. Когда каждая из них будет помыкать тобою, как последней дешевкой или шестеркой, ты вспомнишь меня и этот день. Но будет поздно. С таким уже сама не раз столкнулась. Всему свое время, Капля! Линяем!
— Сдвинулся! С чего бы это? Хочешь, сам сваливай! Меня не фалуй. Я фартовая — до гроба!
Король вздохнул тяжело.
— Куда я без тебя? Подожду еще! Может, одумаешься? А нет, накроемся вместе иль в разных зонах откинемся, как повезет…
— Ты вякаешь, счастливо канают фраера! А возникаем мы! Тряхнем! И все счастье накрылось. Где радость и улыбки со смехом? Сплошной вой стоит!
— Случается, Капля, такое! Но там, где люди любят друг друга, дорожат жизнями. Остальное — нажить можно!
Они еще долго спорили бы, если б не вошел в это время шестерка, неся в руках завтрак для законников.
— Поешьте, родимые! — пригласил к столу, не зная ни правил, ни закона, как Бог на душу положил. И присел к печке, погреть старые кости, не подозревая, что в присутствии этих — ему даже стоять надо было не дыша.
Капка нахмурилась. Но Король, обняв ее, шепнул на ухо:
— Стерпись, уважь старость. Так среди людей положено. Смирись, Капелька! — и та согласилась не заметить неуважение к своему званию.
— Холодно на дворе? — спросил Король старика, тот вытер слезящиеся глаза:
— Да, зябко! Плечи пробирает. Видать, к ночи будет дождь.
— А семья у вас есть? Старуха, дети, дом — имеются? — тормошил шестерку.
— То как же? Как у всех! В Озерске они живут. При своем доме, при скотине и огороде! С земли харчатся! Бабка моя нынче внуков растит. Их аж пять душ! Трое — в школу ходят. Старший — Славик — в седьмой класс пойдет нынче. А младшая — Ксюха — ей четыре сравнялось. Дети работают. Им недосуг с детьми возиться. Так вот бабка — при деле. Зато со скотиной и огородом — невестки управляются. Две их у нас. Одна — Настенька! Другая — Маринка! Вот с этой я не поладил сразу. Змея — не баба! Сколько ни дай — все мало. И сама лишнего куска не сожрет. Все тютелька в тютельку готовит. Приди вечером — подавиться нечем будет! Чтобы ничего не пропало. Все под обрез. Мне другой раз закусить было нечем. Ну и сбесился я! Учинил им погром! Той змеюке нашей! Она ревизором работает в мелиоводстрое. Уж я ей все вылепил в бельмы бессовестные! Она— с воем к матери своей сбежала! Ну, сын мой — Васька, с неделю покряхтел один и не выдержал, стал на меня выступать, недовольствие высказывать. Я его кулаком по горбу! Он на меня «полкана» спустил. Мол, я ему семью разбил! Вишь, чего придумал? А старуха — в слезы! Мол, родные, опомнитесь! И за сына вступилась. Ей внуков жаль. Маринка не захотела вертаться, покуда я в доме. Ну, вижу, лишним стал. Собрал свою котомку, с какой с войны пришел, и вышел с избы. Никто меня не вертал, не отговаривал, ни о чем не попросил. Обидно стало. Решил уйти, куда ноги приведут. Так-то и приехал в Калининград. Там познакомился с алкашами, сам таким чуть не стал. Все пропил, что было. А чего жалеть? Сегодня усну, а утром где проснусь? На том или на этом свете? Никто не знает. Ну, а тут добрый человек сыскался. Ваш главный. Приглядел меня. Я тверезей всех был.
Знамо дело! Свое пропил, на чужое рот не разеваю. Не свыкся пока. Он меня подозвал. Поговорил уважительно, не матерно. Предложил у него пожить при деле. Я решил попробовать. И вот уж третий месяц с ним. Целых тыщу рублев дал. Я их бабке послал. Себе стольник оставил. На одежу. Отписал старой, чтоб отдельный дом приглядела к моему возвращению. Сказал, что грузчиком работаю в порту. Только они такие деньжищи получают. Вот мои с ума сойдут! Пожалеют, что с дому выжили. Думали, я только самогонку жрать могу? Ан вишь, покуда еще в кормильцах состою! Не пропащий навовсе! Рано меня на мыло списывать! Накось, выкуси, Марина! — свернул сухую маленькую фигу и покрутил ею, как шилом.
— Ваш главный обещал мне и на похороны дать. Чтоб не попрекала меня мертвого — ревизорша наша! Не хочу с ее рук есть и видеть стерву не желаю! Вот заработаю — отделюсь от сынов! Сам себе хозяином заживу! С бабкой своей! Акулинушкой! Как стосковался я по ней — по своей оглобле! Я ж с нею уже больше полвека прожил. Не думал, что так приключится. Ну, да ништяк! Ненадолго расстались! С войны вернулся живым. Бог даст, и тут ворочусь.
—: Дед! А признайся честно, часто бабке изменял? — спросил Остап улыбаясь.
— Ну, тут по молодости чего не было? А в года сурьезные вошел, перестал баловать! Мужик — не жеребец! Об имени думать должон. Своем и семьи! Так-то!
Капка слушала молча. Ей не верилось, что этот старый, тщедушный дедок, греющийся у печки, способен на любовь. Да еще на такую долгую.
— Дед! А ты счастлив был со своею старухой? Вот если б заново родился, женился на ней? — спросила Капка шестерку.
— Только на ней оженился бы! На своей голубушке — Аку- лине! Ни на какой другой. Она — самая лучшая! Второй такой — в свете нет!
— А ты ее часто бил?
— Никогда! Боже упаси от такого стыда! Что ж это за мужик, какой бабу колотит? Это ж грех! Баба рожать должна!
— И не ругались со старухой?
— Нет! Ладили без того. Умели уступать.
— А теперь бабка зовет тебя?
— Да вот, приезжают люди с Озерска. Я их спрашиваю про своих. Живут спокойно. Но бабка, так передают, скучает по мне. Ждет, когда ворочусь в дом. Даже Васька, меньшой мой сын, у какого в бабах ревизорша, тоже умнеть начал. Пристращал свою — разводом, если рога выставлять будет. Теперь хвост поприжала. Надолго ли только?
Стремач, робко заглянувший в хазу, позвал старика наружу. А Капка с Остапом снова остались наедине.
— Вякни, с чего тебя в откол тянет? — спросила Задрыга.
— Тебе шестерка трехнул про все.
— А что ботал? Из своего дома свалить пришлось на старости! Никто не остановил его. Вот тебе и любовь! Откинься дед, закопать было б некому! Столько прожить, а под старь в бичах канал. Разве это счастье? Я б такого не хотела!
— Капля! Дышат семьи по-разному! Это от самих зависит. А шестерка, что с него взять? Свой век прожил, — насторожились оба, услышав во дворе особняка громкий чужой голос. Король выскочил из хазы через окно, подумав, что во двор заявилась милиция. Он подал руку Капке и, выхватив ее из окна, помчался под склон.
— Да стой же ты! Дай пронюхать, кто возник? В хазе общак! Секешь иль нет? — остановила Капка и вернулась к дому. Осторожно обошла его сбоку. Заглянула во двор, вскоре позвала Остапа.
Зажимая ладонью рот, чтобы не расхохотаться громко, указала во двор.
Полная, высокая старуха, в длинной черной юбке и в линялой кофте, стояла посередине двора, держа под мышкой старика- шестерку. Тот дергал ногами и был похож на состарившуюся куклу, какая долго валялась в пыльном углу. Но вот о ней вспомнили…
— На стари лет блукать вздумал, срамить нас! Ишь, забот- чик! В заработки подался! Я ж думала, что ты к дочке в гости поехал. А ты — в ханыги скатился? Даже исподнее пропил? Вон как схудал! Сущий шкелет остался!
— Акулька, спусти на земь! — требовал дед.
— Лысый озорник! Все глаза выревела, когда мужики рассказали, каким тебя видели! Иль ты бездомный? Иль в доме места тебе не достает? Чего бедокуришь? Пора уж остепениться!
— Поставь на ноги! — твердил старик.
— Сбирай котомку! Поехали домой! Дети без присмотру остались нынче! Скотина неухожена! А я тебя тут разыскиваю через пропойц! Стыд и страм! Весь провонялся, будто в хлеву родился! Живей надевай свое
