Так-то вот и дышим, перебиваемся с хлеба на картоху.
— И все? — не поверила Задрыга.
В это время в землянку вошла полногрудая, румяная женщина. Увидев Мишку, подошла, обняла его. Поцеловала. Капка задрожала от ярости.
— Надолго ль? — спросила баба Паленого.
— Как получится. Шмонать нас станут менты. Надо пересидеть. Но тут как пахан, — пожал плечами.
Шакал с Дедом куда-то в боковую комнату ушли. Договориться обо всем.
Глыба и Мишка молча курили. Капка подошла к ним. Села поближе к Глыбе, попросила тихо:
— Кто-нибудь вякнет, как дело было?
— Не теперь. Отвали, Задрыга! Твои наколки без жмуров не даются! В другой раз, сама похиляешь! С тобой — никто! Дорого навар даем. И в этот раз — всех кентов потеряли!
— Спешишь, кент! Пахан Деда уломал обшмонать полотно. Может, его кенты кого-нибудь живым приволокут. А жмуров — зароют в лесу. Я о том услышал, — перебил Паленый. И, глянув на женщину, подметавшую пол, попросил тихо:
— Чайку бы еще. Сообрази нам…
Едва она вышла, повернулся к Задрыге:
— Тебе за такую наколку вломить надо было файно. Что ж не вякнула про сигнализацию? Мы, как сдуру, полезли напролом и нарвались на нее враз. Лафа, что не все в одно место. Но Хлыща враз прикончили на люке. Весь кентель раздолбали, как только он открыл. Сигнализация сработала. На весь вагон заорала. Пижон решил ее оборвать, а его током шваркнуло. Да так, что враз откинул копыта. Стремачи нарвались на «маслины» охраны первыми. Их вышвырнули из вагона уже жмурами. Мы на кентели взяли двоих. Шакал еще пару из охраны с «пушки» размазал. Но не сразу. Махаться пришлось с лидерами. Они пытались подцепить на кулак и в дверь. Все мурло мне в лепешку уделали. Двое мордовали. Пахан их успокоил, — усмехнулся Паленый разбитым лицом.
— Дурье! Не свое! На что кентели подставили охранникам? Иль им власти запасную житуху дадут? Героями объявят — посмертно. А что с того? Вон мы на войне тоже про себя не думали. Попали в окружение. И нас — в Магадан. Все за то, что не застрелились. Живьем немцу попались. Так от врагов нас живыми взяли. А вот свои чуть не загробили. Если бы не смылись с Колымы, дуба врезали от колотуна на трассе. Нас дыбали повсюду, да не нашмонали. Стали мы лесными братьями. Навроде партизан. Когда-то с этого в войну начинали. Так и сдохнуть доведется. Не остывают стволы. На нас охотятся. Мы — тоже не без удачи промышляем, — усмехнулся мужик криво.
Глыба, свернувшись калачом, уже спал.
Женщина, вернувшись, принесла чай. Налила в кружки. Заставила Мишку снять рубашку, взялась стирать, прислушивалась к разговору.
— Вот она, Олеся, меня в жизни удержала, — указал Задрыге на бабу Паленый и продолжил:
— Из моей семьи никого нет в живых. Она нашей соседкой была. И привела в лес. Чтоб чекисты не взяли последнего, да чтоб не околел от голода и беды. Тут я рос. А потом кенты нашлись. Медведь слинял с Печоры. Глянулся я ему. Подрастать отправил к Сивучу. Так-то и не загнулся. Олеся не дала. Она тогда совсем молодой была. А я что? Через год матерью ее стал звать. Она радовалась. И теперь все побаловать хочет, — рассмеялся Мишка.
Олеся улыбалась. У Задрыги от сердца отлегло подозрение.
а я другое о тебе слышала! — сказала Капка.
Другое — темнуха! Правда — тут! — ответил Паленый.
Кийка пила чай, понемногу согревалась душой и телом. Слушали, о чем говорит Мишка с Олесей и мужиком.
Прихватили как-то лягавые нашу Олесю в селе. Она за мылом туда навострилась. Ну, это, когда ты к Медведю уломался. заперли в лягашке. Чтоб своему мусоряжному начальству показать., кого они попутали. Хотели премию и ордена за Олесю отхватить, забулдыги проклятые! Но мы им тот кайф поломали. вспомнили партизанщину. И как вломились в ментовку! Устроили салют! Ничему не обрадовалась лягашня! В окна выскакивать шипи. Но мы их припутали намертво! За все разом врубили. Забрали Олесю в лес, обратно. А уж менты бесились! Вякали, что всех повыловят. Да хрен чего им обломилось! Дальше опушки сунуться зассали, мандражировали, гады! Мы — тоже не без Мигелей. Приготовились к встрече гостей. У нас мин и снарядов от войны осталось столько, что на десять армий хватит. Все в болотах до поры держим. Даже танки! Пальнули по лягавым один раз. Доперло до них. Зеленых в подмогу сфаловали. Да те не пальцем деланы. Стоило двоим на мину напороться, остальные застыли. Отказались в лес идти, мол, мы ничего там не посеили. Ну, тогда нас блокадой заморить вздумали. Посты насовали повсюду. Но супротив кого? Мы эти леса, как свою избу, с закрытыми шарами… Что их часовые? Липа! Вот так-то с год. Ну. а мы дышим. И повелели снять кольцо. Вздумали стремачить на тропинках да в селе. А нас отличи от деревенских? У половины мужиков — семьи там. Днем, как все — в огородах, на покосах, А ночами — в лесу, рога ломаем власти, какая нам судьбы изувечила!
Олеся! Ты тоже замужем? — удивился Мишка.
Конечно! Уже мальчонки имеются в селе. Со свекрухой живут. Старшему седьмой, а меньшому — пять лет. Мужик из нищих. Спой! За батьку мстит. Ты его не помнишь, он у панов до войны в конюхах был. А при нонешних — замели. За то, что портрет своего пана берег. На столе держал. Кто-то вякнул. Чекисты увели из хаты. Возле плетня убили. Ну, Андрей это запомнил. И когда война грянула — не мобилизовался. В лесу перебыл При немцах стукача изловил. Председателя райпо. И вздернул за ноги па елке. С ним еще троих полицаев. Очистил деревню от гавна. Но и немцу подмогой не стал. Хотя предлагали ему в Германию. Сказал им, что тут родился, здесь и помрет. До конца войны в селе жил. А потом ушел в лес насовсем. В деревню ночами приходим. Как бандиты. На детей глянуть. Хоть бы они той беды не ведали! — вытерла нежданную слезу.
— А как Платон? Живой?
— Чего ему сделается?
— Новых у вас много. Свежаков! Меня старики узнали. А молодые не пустили б. Откуда их столько набралось? — поинтересовался Паленый.
— Не с добра! Иные от армии, не захотели служить. Теперь там такое, хуже чем в тюрьме творится! Слушать гадко! Гробят мальчишек ни за что! Другие от властей! Эти никому проходу не дают. Вон, Алеха, бабу с соседом застукал на сеновале. Отмудохал обоих. Так заместо того, чтобы суку из деревни выкинуть, самого в тюрьму сунуть хотели. Он сказался — по малой нужде, а сам — в лес. И в дом нос не совал. Допер, что там его ждут с наручниками. А когда год прошел, подпалил он избу этой курвы! Живьем сгорела с каким-то хахалем. И власти не помогли! Зато Алешка зарекся на баб смотреть. Ни единой нынче не поверит. А Костю отчим с дома согнал. Мать хлопца на кобеля променяла. Его отец в войну погиб: Недолго горевала. Утешилась скоро. А мальчишка бездомным стал. Некуда идти. Власти принять отказались, мол, без тебя забот полон рот. Ну, мы его взяли. Теперь уж совсем мужик.
— С матерью свиделся? — спросил Мишка.
— Свиделся, как же иначе? Она по дрова приехала на кобыле. Зимой.
— Одна?
— Не-ет, вместе с шелудивым. Костя как увидел, подмочь решился. Подпилил елку здоровенную. И завалил ее… На башку тому козлу! Она у него отродясь гнилой была. Тут и вовсе не выдержала. Костя услышал, как та сука запричитала. Жалела шибко. По нем, мальчонке, слезы не уронила. Не искала, нигде о нем не спросила. По кобелю выла. Про дитя память потеряла. Так-то и ушел он, не показался ей на глаза. Померла она в прошлом году, так он хоронить не стал. На кладбище ни разу не явился. Только недавно в село ходить стал. В дом свой, какой его отец и дед построили. Все ее тряпки сжег, чтобы памяти не осталось от змеюки подколодной.
Мишка вздохнул тяжело:
— Все еще ходит горе по земле. От того не пустеет лесная деревня. Как я гляжу, наоборот — в силу входит?
— Конечно! — закончила стирку Олеся. И присев напротив, продолжила:
— С год прошло, как к нам враз два десятка ребят попросились. С соседних деревень. Их больных — в
