Но на следующий день и Кузьма не выдержал, хохотал до слез, когда худенькая прозрачная приемщица, работавшая рядом с Огрызком, через перегородку, вдруг запела дребезжащим, как оторванная фанера на ветру, голосом:
Хочу мужа, хочу мужа, Хочу мужа я!
Принца, герцога, барона Или короля…
А без мужа злая стужа будет жизнь моя,
хочу мужа, хочу мужа, хочу мужа я!
Кузьма давно замечал ее взгляды. Она теперь постоянно приглашала Огрызка отобедать с нею. И выкладывала на стол пирожки, котлеты, блины и оладьи. Но дальше обедов дело не шло.
Кузьма упорно не заглядывал в столовую, стараясь не вспоминать и не видеть Катерину. Не интересовался ни одной женщиной. И когда в семье Чубчика в шутку пытались обратить внимание Кузьмы на какую-нибудь из женщин, Огрызок враз залезал на печку и отмалчивался. Боялся, что ненароком оброненное слово может больно обидеть Валентину. А этого ему не хотелось.
Для себя Огрызок решил поработать на прииске до лета. А по теплу уехать с Колымы. На материк. Осесть в какой-нибудь деревеньке, что подальше от чужих глаз в лесу прячется. И жить там до старости. Забыв все и всех. «Хорошо, если б в такой вот деревухе не водились менты и фартовые. Чтоб дышать можно спокойно, не дергаясь. Хавать свое, что вырастишь. Как и все. И без баб, без попреков, без ругачек дожить до старости, излечить душу от Колымы… Может, есть такое чудо в свете? Может, повезет, надыбаю свое», — представлял Кузьма свою деревню совсем маленькую, дворов на тридцать. Над крышами — синий дымок идет. Стены изб белые-белые, как бабьи бока. Под окнами цветы. А вокруг домов сады. Весенние, цветущие. Небольшие. Но теплые, радостные, как юность, которую проглядел он в своей судьбе.
Он прикидывал, во что ему обойдется покупка дома, приобретение хозяйства, скотины. И сверял свои подсчеты с вкладом, который ему завели еще в зоне. Хвалил себя, что не показал его Катерине, не признался. Отдавал лишь половину зарплаты. Хотел перевести вклад на нее, когда приедут в Смоленск. Было бы на что жить… Хотел сюрприз сделать бабе. Сорвалось. Жалел ли Кузьма о ней? Он и сам не знал. Первые дни трудно было. Обламывал себя. Ругал, убеждал. И получалось. Хотя… Два раза едва не оказался в избе у поварихи. С работы возвращался. Вечером. Свернул по привычке. Почти к калитке пришел. Сам себя выругал. За шиворот оттащил. Не просто ушел. Сбежал.
Поверил ли он ей, когда пришла она к Чубчику, просила Кузьму вернуться? Может, и поверил бы. Да слишком часто в прошлом обманывали и смеялись над ним люди. Ни за что. Очень часто подводили. Даже кенты. Рисковали не своей, его жизнью. И он устал доверять. Но независимо от него Катерина продолжала жить в его сердце и памяти. В тот первый день, покинув повариху, он пришел к Сашке. Сел в углу на кухне обиженным сверчком.
На вопросы Чубчика отмалчивался. Хмуро смотрел в пол. А потом спросил, решившись:
— Лежанка на печке свободная? Я покантуюсь на ней?
— Давай, — закинула одеяло на лежанку Валентина. И, накормив Огрызка, ни о чем не спрашивала.
На второй день после работы, уже за ужином, Кузьма сам все рассказал. И добавил от себя коротко:
— Меня всегда отовсюду гнали. Такая судьба паршивая получилась. Я не дергаюсь. Значит, не нужен стал.
Кузьма даже ушам не поверил, когда на проходной прииска Самойлов сказал ему, нагнав у ворот:
— Кончай серчать. Возвращайся в общагу. За шахматами скоротаем вечер. Чего по чужим углам слоняться? Загляни, может стерпимся?
Кузьма и уши развесил. Хотел навестить. Да Чубчик вовремя спросил, куда это, мол, Огрызок, навострился? Когда узнал, зашелся матом. Отборным, фартовым. И, схватив Огрызка за шиворот, как был тот в телогрейке и шапке, на лежанку забросил мигом. Кузьма враз забыл о приглашении. А сосед через пару дней опять подвалил. Предложил вскладчину вечер скоротать. В друзья набиваться начал. Кузьма от него еле отбился. Сослался на усталость.
На другой день словно выследил, перехватил на дороге. И, прицепившись репейником, обещая рассказать новость, звал в общежитие.
— Для меня вся новость — получка и аванс. Другое не интересует, — вырвал Огрызок локоть.
— А зря! Новость эта твоей бывшей мамзели касается. Знаешь, что она теперь не работает в столовой? В пекарню ее перевели. Теперь она там вкалывает. Упирается за троих! Одна!
— Почему? — удивился Кузьма.
— В столовой подралась! Да не с кем-нибудь из посетителей! Девку- подсобницу измолотила. Вломила ей по голове каталкой и пробила черепок. Чуть насмерть не уложила. Еле спасли. Теперь та деваха в суд на Катьку подать хочет. За драку, за оскорбленье, за травму.
— Ас чего подрались?
— Заподозрила в стукачестве. Ну, Ленку! Самую молодую из подсобниц. Вроде она ей чеснок, лук и мясо и сумку подкинула. Ленка и назвала повариху дурой безмозглой, сказала, что не зря от нее мужик сбежал. Катерина и сбесилась. И тебя, и девок облила грязью. Каталкой кого достала, тех и несла по кочкам и болотам. Пока ее не схватили. Увели в больницу. Уколов ей вломили. Успокоилась. Хотела на работу вернуться. А подсобницы все, как одна, на рога встали, отказались работать с Катериной наотрез. И предупредили, если она заявится, они покинут столовую.
Пришлось срочно другого повара искать. Нашли… А с Катькой три дня мучились. Не знали, куда ее воткнуть. Все отказывались работать с нею.
— С чего бы? — не поверил Огрызок.
— Наслышались, что случилось в столовой, и не хотели даже рядом с нею находиться. Девчонку чуть не убила. А за что? Мало подозревать, поймать надо, тогда и говори. Теперь вот и на пекарне проблема. С Катериной в смену никто работать не согласился. Так и осталась одна.
— Ну и дела! Не везет бабе, — вздохнул Огрызок.
— Это ты о ком? О Катерине? Иль о Ленке? Так с Катериной — все! Кравцову милиция сообщила о драке в столовой. И теперь он, конечно, не приедет. Хорошо, если дура штрафом отделается. Но ведь могут и посадить. Кто позволит наших девок на работе калечить? Если будет суд, я от имени общественности выступлю. Попрошу наказать строго! Чтоб другим неповадно было! — зашелся Самойлов.
Он уже представил себя за трибуной на сцене клуба. В зале все поселковые собрались. Весь Сеймчан. От старого до малого. Дыхание затаили. Его, Ивана Самойлова, слушают. Слова боятся пропустить. А он стоит перед ними в темно-синем костюме, в голубой рубашке. Синий галстук в белую горошину. Волосы аккуратно уложены, как и подобает выступающему. Самойлов держит речь. Он обвиняет дикость и отсталость чуждых элементов, не оценивших чуткость рабочего класса, не посмотревшего на прежние ошибки и приютившего в своей семье человека, которого искренне хотели исправить, направив на путь истины и добра…
— Иди ты на хер! — услышал Иван внезапно и осекся на полуслове: Огрызок уходил, матерясь.
Об услышанном рассказал Сашке и Валентине. Те подтвердили, что Иван не соврал. А Валентина добавила, что судья намерен провести в клубе поселка показательный процесс.
— Посадят Катерину, это верняк! Показательные процессы гладко не кончались. Это самые свирепые приговоры. Самые тяжкие обвинения, — сказал Чубчик.
Эти процессы были сродни фартовым сходкам, где все сводили счеты с одним и никогда его не щадили. Приговоры предусматривали не просто наказание. А мучительную, порою непосильную расправу.
— Выходит, Катерина последние дни на воле ходит? — спросил Кузьма. Чубчик смолчал, не повернулся язык. Валентина согласно кивнула головой.
— И когда ж суд хотят устроить?
— Недели через две. Не больше…
— У нее через два месяца кончается ссылка, — вспомнил Огрызок.
— О чем ты, Кузьма? Кто попал на Колыму, тот уж никогда отсюда не выберется, — грустно вздохнула Валентина.
— Забудь о ней, кент! — положил руку на плечо Чубчик. И посоветовал:
