— Встряхнись, оглядись! Ведь вот она, жизнь! В ней выстаивают лишь сильные. Слабый — гибнет! А баба? Что она без мужика? Да еще здесь. Вот пусть и получает, дура! Я, может, тоже не подарок для своей. Но не бросается! Держится за семью! И меня ценит. Не унижает! Заставила в себя поверить. А ведь я — не ты! Со мною Валюхе крепко досталось! Все выдержала. И не отказалась, не выгнала! А эта?! Что она из-за тебя хлебнула? Что пережила? Забудь дуру! Не стоит она твоего сердца! Как мужик мужику тебе признаюсь…
Огрызок и хотел забыть. Он обходил стороной дом Катерины и не оглядывался на знакомые окна. Он пытался забыть ее имя, лицо, добрые, ласковые руки, улыбку, те слова, сказанные у дома Чубчика. Хотел… Но она стала сниться. И все звала. А он не шел.
Эта неделя на работе выдалась такой напряженной, что Кузьма забыл не только о Катерине, а даже собственное имя.
На отвалы вышли старательские артели. И работы навалилось столько, что Кузьма уходил с прииска очень поздно. Еле добравшись до дома, валился на лежанку, забыв об ужине. Сил не хватало, чтобы умыться. Началась весна. Тепло растопило снега. С весной пришли новые заботы.
Но вот внезапно, идя на работу, остановился на проходной, увидев броское объявление!
Завтра состоится показательный процесс.
ГЛАВА 7
Кузьма не собирался идти на суд над Катериной. Он не любил сборищ, ненавидел ликование толпы, похожее на пир стаи. Он не терпел вида загнанных в угол, обессилевших жертв. Он не признавал закона большинства над одним. Он ненавидел правоту толпы и «малин». Он не раз испытывал все это на собственной шкуре.
Кузьма всегда презирал сборища. Дерущиеся, пьющие, орущие, требующие, они все имели одну суть, одну основу. Они орали от пустоты в желудке и голове, пытаясь звоном наполнить свободное место. Не все это понимали. Кузьма всегда считал толпу бездельницей и дурой. Многолика? Тем хуже. Огрызок предпочитал громким голосам тихие дела. После которых ни в голове, ни в животе пустого места не оставалось.
Процесс был назначен на выходной день, чтобы собрать побольше народу в зале. И с утра около клуба начала собираться толпа.
Огрызок не знал, куда себя деть. Он не любил рыбалку, а потому отказался пойти с Чубчиком на утренний клев. Лежать целый день на печке не мог и слонялся по двору, ища себе дело. Но двор был давно и тщательно выметен. Крыльцо вымыто. Калитка покрашена, ограда подновлена.
Кузьма сел перекурить на крыльце, когда услышал рев толпы, донесшийся от клуба. Понял, вот-вот начнется суд.
В клубе никто и не приметил появление Огрызка. В зале собралось столько поселковых, что не только стоять, дышать было негде.
Кузьма понемногу проталкивался вперед. Он не хотел быть стиснутым, словно кент в трамбовке, и пробивался. Кто-то из баб заметил его и, подвинувшись, дал место рядом.
Председательствующий суда, оглядев переполненный клуб, начал заседание. Кузьма не слушал протокольное начало. Оно всегда и всюду было одинаковым. Огрызок смотрел на Катерину.
Женщина сидела к нему спиной. Но по всему было видно, что она спокойна и не ждет для себя от этого процесса ничего страшного. Она видела, что выездная комиссия суда приехала из Магадана на обычной служебной машине. Без воронка и охраны. Значит, заставят ее уплатить штраф, на том все дело кончится.
Так думали и поселковые. И только припоздавший Огрызок увидел примчавшуюся «кутузку», подрулившую за угол клуба, и двух милиционеров, не захотевших войти в клуб сразу, ожидавших оглашения приговора на улице. Кузьма увидел его со двора Сашкиного дома. Понял, суд над Катериной, его результат уже предрешен. В клубе будет разыгран процесс, рассчитанный на публику. А основное решение давно было принято. Задолго до суда… Огрызок увидел ликующие рожи подсобниц из столовой. Вон и Ленка, та, которую огрела каталкой Катерина.
Кузьма еще вчера видел ее. Поздно вечером с работы шел. Мимо столовой. Вдруг из-за угла шепот услышал. Оглянулся. Увидел Ленку с парнем, так похожим на Самойлова. Тот юбку девке чуть ни на макушку задрал. Облапил свойски привычно, девка не отбивалась. Повизгивала. Чуть не на уши вставала.
А теперь всю голову перевязала. Глаза закатывает, будто умирает. Ее поддерживают подружки- подсобницы. Такие же потаскухи, как и Ленка. Государственный обвинитель, равнодушно оглядев собравшихся, откровенно зевал. Судья, разложив все бумажки по местам, предоставил слово потерпевшей стороне, Ленке.
Та, одернув юбку, словно только что из рук мужичьих выскочила, пошла к сцене, держась за голову, стоная на весь зал.
— Бедная девка, чуть не убила тебя стерва, — прошамкала старуха с передних рядов.
— Течка замучила сучку! Не допрыгала за углом! — сорвалось у Огрызка с языка невольное. И, хохотнув, добавил: — Вчера на рогах до ночи стояла. А теперь голова болит! Ну и профура!
Зал взорвался мужским смехом. Судья постучал карандашом по столу, пообещав удалить мешающего.
Ленка, не узнав по голосу Кузьму, окинула зал злым взглядом, вспыхнула, вмиг стонать перестала. Начала рассказывать о драке в столовой.
— Катерина всегда к нам придиралась. Мы терпели все, считались с ее возрастом. Она даже материла нас! — выдавила Ленка слезу, всхлипнув.
— Биографию рассказывала! — снова встрял Огрызок.
— Кто хулиганит? — перекрывая смех, спросил судья.
— А когда от нее сбежал сожитель, повариха как сбесилась! На всех кидаться начала! И на меня! Вроде я в том виновата, что с нею сам черт не уживется! — вставила Ленка шпильку Катерине.
Огрызок будто на окурке сидел. Ждал своего момента. Он не любил слушать, как треплют его имя, и решил отомстить.
— Повариха говорила, что я вложила ей в сумку чеснок и мясо. На самом деле она ко всем ревновала своего сожителя. И когда я ей о том в глаза сказала, она схватила каталку и ударила меня по голове. Когда у нее стали отнимать каталку, она и других подсобниц избила. Если бы не вступились рабочие, посетители наши, повариха поубивала бы нас. Она даже грозила, что достанет всех из-под земли! — схватилась Ленка за голову и снова застонала на весь зал: — Я прошу суд наказать преступницу! Она должна была учить нас поварскому делу, передавать опыт, растить смену. А Катерина только материла нас, ничего не объясняла, не показывала. Держала нас на побегушках, как уборщиц. И мы все отказались работать с нею. Она не оценила доверия поселка, который, не глядя на ее прошлое, дал растить молодую смену. Она осталась вчерашней, той — из зоны. А потому, считаю, ее опять туда вернуть надо. Как неисправившуюся! Пусть она там живет и работает среди равных себе. Таких же уголовниц!
— Прошу не подменять суд! И не переходить за рамки дозволенного! — осек потерпевшую председательствующий.
Ленка, смутившись, бегом к своему месту вернулась. Забыв о болезни. После нее в суде допросили остальных подсобниц. Они почти дословно повторили показания Ленки, не добавив к сказанному ни слова. Потом выступали свидетели, разнимавшие, очевидцы, сочувствовавшие. Все клеймили повариху. Никто не пожалел ее, не нашел для Катерины ни одного доброго слова. Будто не о бабе, о лютом звере шла речь. Наизнанку бабу вывернули. Всю подноготную наружу вытащили. И Катерина поняла. Опустила голову. Плакала тихо, неслышно. Прощалась с волей, короткой, как сон. Она боялась оглянуться.
«А вдруг нет его в зале, померещилось на миг? И снова одна… Помочь не сумеет. Но хоть пожалеет молча. Как глупо все получилось, — вздыхала баба. — Сама себе навредила дурной башкой. Всю жизнь из- за этого мучилась. А ничему не научило прошлое. Будь в тот день Кузьма рядом, не сорвалась бы», —
