договорились с пилотом, а даже багаж свой пристроили. При нем сторож. Свой кент. Не удивляйтесь. Сказались геологами. И вместо денежной оплаты пообещали самородок. Небольшой, но все же золото. Тот согласился. Но предупредил, что иногда в аэропорту Хабаровска милиция и пограничники проверяют экипажи прибывших из Магадана самолетов. И поставил условием, чтобы у всех, кто полетит с ним, были при себе документы.
— Почему он не спросил их о главном, с чего они решились лететь не пассажирским, а грузовым рейсом?
— Ну, это — детский вопрос. Из Сеймчана прямых линий на Хабаровск нет. Только через Магадан. А проблемы в кассах с билетами, а проверки, а ограничения на багаж и, главное — досмотр… Они же сказали пилоту, что хотят провезти с собой немного пушняка. Тот и спрашивать больше ни о чем
не стал. К чести его будет сказано, золото брать не хотел. Настаивал на деньгах. Но законники ответили, что поиздержались в Сеймчане. И денег при себе не имеют. Что если поверит, в Хабаровске они ему живо рыжуху бабками заменят. Условились встретиться в порту утром. В восемь часов. На том и расстались. До этого времени им нужно было успеть тряхнуть Кузьму на справку и взять ее любым путем. И убить Чубчика.
— Так его в доме не убьешь. Жена — сотрудник милиции.
— Они и не думали убивать его в доме. Им лишний шум был помехой. Но не забывайте, что вылет они наметили на выходной. А в воскресенье Чубчик всегда уходил на рыбалку. И этот день не стал бы исключением. Они проследили, как тот сеть положил в рюкзак. Собирался основательно. С его дома глаз не сводили.
— Но он никогда не ходил на реку один, — вспомнил Игнатьев.
— И это знали. Учли. Не раз его стерегли на реке. Знали все. Хотели подстеречь, когда Чубчик один у костра останется. Мужики по очереди ловили рыбу. У костра грелись и обсыхали. Чубчик обычно дольше других задерживался.
— А если на крик, брань сбежались бы мужики?
— Тут обошлось бы без слов. Молча, тихо и быстро. Это было запланированное, обдуманное убийство. И в нем участвовал не один Капеллан. То, что Чубчик оказался у Кузьмы, случайность.
— А могли они уехать, не убив Александра?
— Могли, конечно. Но… Тогда Капеллан рисковал своей головой. Ему поручили. И он старался. В ином случае «малины» охотились бы уже и за ним. Фартовые не признают причин и доводов, им подавай результат. Любой ценой.
— Неужели пилот не догадался, кого он повезет?
— О чем вы? Ну откуда ему, мальчишке, на втором году работы научиться разбираться в людях? Да вы и сами, при всем опыте, не сможете отличить охотника от геолога, рыбака от зэка. Они все заросшие щетиной, все диковатые, от всех пахнет духом бродяжничества. Все голодны на хлеб и общение. Не только вы, Евгений Иванович, но и более опытные порою ошибаются. А уж пар-ню-пилоту и вовсе простительно. Одно плохо, что решился в оплату золото взять. Такое даром не сойдет. Обязан был предупредить органы. Но, как сказали чекисты, экипаж, с которым намеревался улететь Капеллан со своими кентами, взял курс на Хабаровск в девять часов вечера. То есть, не дождавшись утра. Не искал для себя выгоды от рейса пилот. Едва услышал сводку, что погода на трассе ухудшается, улетел из Сеймчана.
— А золото? — ахнул Евгений Иванович.
— Его изъяли в порту чекисты. У последнего кента. И самого вместе с багажом соскребли. Теперь все в порядке. О нем мне Жаба рассказал. Сам, добровольно. Как только я его из крысиной камеры взял. Он, как оказалось, с детства мышей и крыс не переносит. Напуган был. Вот ведь парадокс — под ножами не раз стоял, пытали, вламывали ему в «малинах» за всякую оплошку. Сколько голода вынес — не счесть. Да ведь и науку прошел суровую, а человеческая слабина и в нем жила.
— И все же мне попался самый любопытный из всех воров этой «малины». Потрясающий тип. С удивительными способностями. Головастик его кличка, а зовут Геннадий. Правда, от родного имени он вконец отвык и не реагировал на него. А кличку получил за то, что «малину» выручал своим слухом. Сидя на допросе в кабинете, он дословно услышал все, о чем вам, Игорь Павлович, Жаба говорил. Я ни слова не слыхал. А он вздохнул так горестно и ляпнул: «Просрал кент мозги! Раскололся по самые… Всех засветил. Лажанул каждого. Твоя взяла, следчий…»
— Игорь Павлович! А как же вы уедете, не отдав документы Катерине? Ведь нарочный сегодня доставил их из Магадана. Или вы забыли? — вспомнил Евгений Иванович.
— Отдал я их. Сразу послал к ним оперативника. Попросил его пригласить ко мне обоих. И Кузьму, и Катерину. Ну, он и рад стараться. Я же не учел, что милиция знакома с единственным методом приглашения. Не рассчитал… Он и привел их обоих. В наручниках и под оружием. Еле живых…
Вся следственная группа дружно рассмеялась.
— Когда я им объявил, зачем их пригласил, не только Кузьма, Катерина меня в задницу послала и пожелала мне из нее не вылезать никогда. Я потребовал, чтобы оперативник извинился перед семьей за свои противоправные действия. А он встал, как кол в огороде, и двух слов связать не умеет. Не научен извиняться, не доводилось. Сверлит глазами обоих. Что-то мычит, а выдавить из себя не может. Вот и попросил на свою голову, что самому пришлось не только извиняться, а и успокаивать Катерину. С нею истерика была. Этот привод и стал той последней каплей, переполнившей чашу терпения. Ох, и наслушался я от нее брани! Всю биографию в цветном изображении мне прокрутила. Что поделаешь? Права женщина. Да, собственно, эта реабилитация ей никакого облегченья не принесла. За неделю до окончания ссылки пришла. Только то и радости — покажет родственникам, что незаконно отбывала наказание. Так они об этом сами знают. А чужие и бумаге не поверят. По себе знаю. Ни годы, ни прежнее здоровье уже не вернуть. Не исправить изломанную судьбу. А говорить спасибо за то, что живыми остались, так и здесь все не от людей. От них одни мученья…
— А она что сказала о реабилитации?
— Катерина? Ответила, что все равно ей до получки неделю ждать придется. Так что эта бумажка ей не нужна. В деревне ее не то что человеку, корове совестно будет показать. Та удивится, до чего подлы и паскудны люди. Еле уговорил их забрать документ о реабилитации. Не верят люди нам. И никому больше. Видно, слишком долгой была для них Колыма. Все выморозила и выстудила. Вместе с жизнью. А кто сумеет пережитое забыть? Кто поверит, что осужденный без вины — сумеет выжить? Такого даже звери не смогли бы перенести, — умолк Кравцов, и только руки да жилка у виска подрагивали мелко, нервно.
— Время вылечит. Изгладит ошибки и просчеты из памяти. Вам потому тяжело, что постоянно в работе сталкиваетесь с прошлым, похожим на свое. Да и Магадан — не Москва, — обронил кто-то тихо.
— Чтобы не попасть на Колыму, не надо жить в Москве. А в Магадане уже бояться нечего. Вот только оглядываться не стоит. Останавливаться даже ненароком. А то так и вспоминается знакомое: «Чего застопорился, падла? Шевелись, контра недобитая!» Я это и теперь во сне слышу. И тот охранник, наверное, до могилы за моей спиной идти будет, проклиная и матеря неведомо за что…
Следователи молчали. Каждый понимал, что лишь случайность уберегла и их от непредвиденностей и репрессий.
Кравцов медленно пил кофе. Чашка подрагивала в руке:
— Самое непоправимое во всем случившемся сделано нашими руками, юристов. Мы подписывали приговоры, порою не вчитываясь в суть предъявляемых обвинений. А если и понимали весь абсурд — молчали, боясь, что слепая Фемида нанесет удар по собственной голове. И прятали свое мнение. А судьба словно за шиворот ловила и наказывала. Даже молчавших. Ведь оно не просто предательство, но и подлость. Оправданий такому нет. Вот и я встретился в зоне с тем, кто мне приговор вынес. Мягким он его назвал, щадящим. Двадцать пять лет мне попросил… Сказал, что мог бы исключительную меру мне назначить. Но пощадил… Сколько раз я его вспоминал за эту доброту — не счесть. Уж лучше бы сразу — в расход, чем все годы, каждый день подвергаться пыткам и мукам. Они многих сломали, человек не бесконечен. Вот и мой обвинитель попал в зону, где я уже третью зиму срок отбывал. Да не просто в одной зоне, в одном бараке, на соседней шконке, рядом со мною его определили. Семь лет мы с ним вместе строили колымскую трассу. Бок о бок. Из одной миски не раз доводилось баланду есть. Не укорял я его. Он сам себя казнил. Мое молчание хуже всяких проклятий на него действовало. Я же понимал, битого бить — дело последнее. Это сродни тому приговору, какой он мне вынес.
