— Мам, успокойся! Да хрен с ним! Сбежал и ладно! Мы в газету наведаемся! Авось сыщется какой- нибудь бедолага? Теперь в городе прокормиться трудно. Люди поумнели. В деревни подались. К сытости. Найдется завалящий мужичонка и в наш дом. Вот посмотришь! Еще перебирать станешь! — успокаивала Стешка, разбуженная всхлипываниями Варвары.
— Прости меня, Стеша! Прости, окаянную! Виновата я перед тобой! В беде твоей не согрела. Не утешила…
— Наоборот, спасибо тебе! Не дала хлюпать, хныкать! Заставила перешагнуть через ошибку и стать сильнее своего горя, жить для детей!
— Кой черт! Разве станешь сильней в этой дыре? Ить ты права! Ить молодая покуда! И по бабьей части прихватывай! То от природы! Знаю, как нужен тебе мужик. Но где его выковырнешь, если даже отлучиться не можешь. Работы прорва. Ей ни конца, ни края не видать. Я промаялась во вдовах. И тебя… Та же плеть достала, — выла Варвара, не в силах успокоиться.
— Не буди девчонок. Слезь, поговорим сами, — позвала мать на кухню. — Привыкла ты к нему. Но медь, честно говоря, ничего о нем не знаешь. Он не рассказывал, значит, есть что скрывать. Может, еще узнаем такое, радоваться станем его уходу.
— Да мне плевать, что с им опрежь стряслось. В кажной жизни не без напасти. Как у нас. Мне дорого в Миколае другое. Он умелый, спокойный. И защитить сумел. Да еще как! С двумя бандюгами управился сам.
— А теперь задумайся. Один с двумя. Такое уменье в его возрасте? Не иначе как в тюрьме сидел. Я слышала, как он ругался. По-блатному…
— В тюрьме не все за дело сидят. Тебе такое говорить просто грех! Твой отец на Колыме ни за что мантулил. А и я горя хлебнула. Лихо не все праведно. И не стращай. Я уже отпужалась.
— Но коль ушел — не вернешь. А и на шее не повиснешь. Выходит, кто-то дорог, к кому сердце потянуло. С этим не поспоришь.
— Ну и ладно. Пущай бегит к своим. Коль опалит душу — воротится, ежели вспомянет. И сил хватит дойти, — соглашалась Варвара на недосказанную сказку.
Три дня ждала семья возвращения Николая. На четвертый поехала Варвара в райцентр.
Там она решила дать объявление в газету, чтобы найти в дом мужика, какой сумел бы заменить ушедшего Николая.
— Эх, Шурка! Ну пошто так не подвезло нам снова? Вот была у нас Мотя. Ты ее помнишь? Ай нет? Ну, почему она не была кровной мамкой? Сердешная, умелая, добрая. Сколько годов вместях жили, ни разу не повздорили промеж собой. Все тихо обходилось, все ладом. И Вася ее возлюбил. Степлилась она с нами навовсе. А тут, ты помнишь, запросилась ненароком свезти ее на Рождество в Дубровинку. К внуку, какому дом отписала. Вася отвез, не мог перечить. Хочь и не хотел отпущать. Через три дня узнали: кончилась наша Мотя. Видать, почуяла смерть, схотела в своей избе отойти. Я сама чуть не сдохла, узнав про то, — смахнула слезу Варвара. — А и Миколай. Тот вовсе чудной. Схватился с утра. И не жрамши, не срамши — наутек. Иль тож на погост убег? Вон те двое, каких он с избы вытолкал, ну, бандюги, ты их на себе в Дубровинку возила, уже на воле. Вчерась их отпустили с милиции. Сказывала я Миколаю, чтоб по пути ослобонил. Не схотел. А их власти с тюрьмы выбросили. Сказали, что уголовников харчить стало нечем. Вот бы мой Вася услыхал эдакое! С диву в штаны навалил бы. Его ни за что — четыре года мучили. А этих — выперли! Они и пришли Миколая искать, чтоб с ним поговорить. Да не сыскали… Поматерились, забрали буханку хлеба, кусок сала и умотались. Мол, встренем, душу с ево вымем. Так, может, и краше, что он ушел? Может, тоже нутром беду чуял и загодя сбег? Ты как мерекаешь? Не знаешь? Я вот догадалась. Потому шевелись! Нам без мужика никак неможно! — торопила Варвара кобылу.
Едва Николай вошел в вагон поезда, как состав, дрогнув, отправился в путь.
«Успел!» — обрадовался человек, все еще не веря в собственное счастье. Сколько лет он промечтал об этой минуте, когда дрогнет земля под ногами и зеленый состав повезет его далеко-далеко — в дом детства и юности, чистый и самый дорогой на земле. Как его всегда недоставало человеку, как он скучал по дому, знало только изболевшееся сердце.
…Там, под Красноярском, далеко от городов и суеты, в заснеженных глухих лесах и сугробах затерялся маленький поселок лесорубов — Сероглазка. Почему его так назвали первопоселенцы — ходили лишь легенды, одна другой романтичнее. В какой было больше правды — не знал никто. Верили в ту, какая больше нравилась.
Сероглазка… Три сотни домов в глухой тайге.
Жители Сероглазки очень гордились тем, что, несмотря на изменчивые времена и веянья, церковь никогда, ни на один день не закрывалась и не прекращала своей работы. Может, потому, что жили здесь особые люди. Все, как один, — бывшие политические ссыльные, каких еще называли спецпоселенцами.
Собранные из разных мест, разных национальностей, они жили одной дружной семьей. Держались друг за друга, помогая выстоять и пережить общие невзгоды.
Недаром говорили они на особом наречии, какое без переводчика понимали лишь сероглазцы. Это было смешение языков. Да и немудрено. Ведь порою в одной семье уживались по пять-шесть человек разных национальностей.
Вот и у Николая, кого только не было в семье! Отец — украинец, мать — русская. Жена Николая — армянка. Муж сестры — балкарец. А дед называл себя поляком.
За что сюда попали? О! Это не стиралось из памяти никогда!
Деда выслали за то, что получал письма из Польши — от сестры. Да еще с фотографиями детей. Его и произвели в шпионы. Отец, работая на заводе, завернул селедку в газету. В ней — портрет Сталина оказался. А мать, вот уж не повезло, всю подшивку газет в туалет повесила — с материалами съезда партии. Ее и взяли за то место, каким осквернила власть! На двадцать пять лет… Десять пробыла на Колыме… Родственников жены за падеж пяти баранов из колхозной отары. Мужа сестры, балкарца Алима, за то, что вместо того, чтобы пойти на демонстрацию, поспешил в мечеть.
Все спецпоселенцы считались врагами народа, контрреволюцией и отбросами общества. Именно потому определили им место для жизни — в глухомани, подальше от всех нормальных людей. С ними боялись не только дружить, даже общаться, здороваться. С ними даже местные дети не садились за одну парту.
Кроме Сероглазки их никуда не принимали на работу. В институты и техникумы для них были закрыты все двери.
Сероглазцы жили своей общиной, не сетуя на судьбу. Они радовались, что остались живы несмотря ни на что. И работали в тайге с рассвета до заката. Сами строили дома и бани, школу и больницу. Благо среди ссыльных нашлись свои учителя п врачи, даже двое священников из Смоленщины.
Они и вели службы в церкви.
Рассказывал Николаю дед о том, что, когда его но этапу пригнали сюда, здесь не было поселка. Сплошная тайга. Зверье непуганое и тучи комаров.
нес..
Мужчины для нее валили лес. Женщины обрубали сучья, шкурили бревна, распиливали на доски вручную.
Сами, своими руками, украсили купола. Ссыльный кузнец отковал кресты. Колокола привезли из Красноярска на лошадях. И, когда церковь была построена, освящена, когда впервые запели колокола на звоннице, сероглазцы, помолясь, взялись строить дома.
За пять лет появилась первая улица из коренастых крепышей. Дома получались на загляденье. С
