И целую неделю показывал, объяснял, учил, заставлял завести трактор, работать за тракториста.
Старый «натик» не признавал Кешкины руки и часто глох в борозде, «разувался» среди поля. Ананьев, матерясь, чинил, но снова загонял Кешку за фрикционы.
А через месяц, к концу посевной, полудурок уже уверенно работал на тракторе, перестал спать на прицепе, втянулся и нередко подменял Ананьева.
Тот, несмотря на это, никогда не хвалил напарника, покрикивал и все грозил женить его «разлукой» по башке.
Кешка не огрызался. Знал, в селе полно желающих на его место, а тракторист — человек вспыльчивый.
До глубокой осени проработали они в паре. Выровнялись, стали ощутимым подспорьем в семье Кешкины заработки. Но зимой прицепщикам нечего было делать. Трактористы обходились без них. Это Кешка знал. Но за лето и осень привык к заработкам. Ему не хотелось их терять. А как предложишь Ананьеву посидеть зиму дома? Он так заорет, ничему не обрадуешься. Кешке так хотелось самому, без тракториста, ездить на «натике» по селу, задрав нос. Чтоб каждая старуха, еще недавно обзывавшая его полудурком, язык прикусила.
Кто, как не Кешка, огород вспашет, привезет дрова, уголь, сено? С ним нынче осторожнее говорить надо. Чтоб не осерчал, не затаил обиду. Иначе потом его не допросишься…
Кешка не торопится уходить из мехпарка. Чистит трактор, может, механик заметит? Но Ананьев даже не оглядывается.
— Чего возишься? Валяй домой! Вечером в клубе собранье будет. Не пропусти. Долбоебам из района делать не хрен, приедут лясы точить. Учить нас, как жить. Матерь их… Будто мы дурней их, — рассмеялся Виктор зло. И добавил: — Таких, как ты, дураков, околпачивают. И не надоело их брехи слушать? Хотя тебе зимой деться некуда…
Кешка от этих слов поежился.
Вот если б в зиму поработать, можно было бы купить настоящие фетровые бурки с кожаной обшивкой, с калошами. Те, стеганые — малы стали. Залежались. Пришлось их матери отдать. А в кирзовых сапогах холодно будет. В них на гульбу не сунешься. Разве в валенках? Но и те отец теперь носит. «Эх, нужда треклятая», — вздыхает Кешка, вспоминая, что именно за это ни одна сельская девка не согласилась выйти за него замуж. Едва отец с матерью ступали к какой на порог со сватовством, девка — за ухват. И гнала не только из дома, а и со двора.
Мать ночами втихомолку плакала от стыда и горя. Кешка уже не мальчишка, взрослым стал. Женить его пора. В доме нужна помощница, а девки от него, как от чумного, воротятся.
Не признают, не замечают. Ни одна не захотела войти в дом молодой хозяйкой.
Мать в соседнее село к бабке ездила. Та, как слышали, в сердечных делах многим подсобила — своими зельями. Большую силу имели ее травы. Знатных девок и парней присушила без труда. А Кешке помочь отказалась.
Глянула на воду родниковую, на пламя свечи, сплюнула за плечо и сказала зло:
— Паскудный он удался. Грязных кровей. Горбатая у него судьбина, как коромысло. Не стану сельских девок им наказывать. Зачем мне проклятья слушать под старость? Он сам вскоре оженится. Без моей и вашей подмоги. Экую кобылу приведет. Рядом с ней — бочка худобой покажется, — рассмеялась в лицо и ушла в дом, заперлась на засов.
Мать от услышанного захворала. А Кешка вскоре и забыл про бабку.
Он думал о бурках. Будь они, любую посватал бы. Но для этого нужны заработки, — шел понуро полудурок.
Ноги сами привели его в клуб, где уже собирался народ. Особо молодые. Ведь после собрания заведут патефон, будут танцы.
— А вы что такой хмурый сегодня? — услышал Кешка внезапно под самым ухом.
Рядом с ним стоял аккуратный, маленький человечек, который всегда приезжал на все собрания. И хотя никогда не выступал, никто не знал его, чувствовалось, что средь приехавших он не лишний. С уваженьем к нему обращались. Не то что к прицепщику.
Кешка даже растерялся от внезапности. И ляпнул первое, что на ум взбрело:
— Обидно вот. Иду на собрание, а надо мной смеются. Мол, мозги свои не имею. Зачем слушаю, как надо жить? Иль сам не знаю. А ведь хочется жить по-людски. Не зря ж начальство время на нас изводит. Добра желают, помочь хотят. Чего же в том смешного? — пожаловался, не подумав.
— И кто же высмеивает? — заинтересовался человек без иронии и подвоха.
— Да мой тракторист Ананьев. Сам ни на одном собрании не был и меня дразнит на людях. Срамит, что в грамотные лезу, — осмелел Кешка, почувствовав участие.
— Давно с ним работаете?
— С весны. Теперь я сам могу справляться на тракторе. Да не верят. Потому что меня Ананьев срамит. Полудурком зовет.
— И за что он вас ненавидит?
— Не знаю. Он всех, кто на собрания ходит и приезжает, бездельниками лает…
— Вот как? — сузились глаза человека. Лицо его побледнело. Он подошел к Кешке поближе и сказал тихо: — Придите ко мне сегодня после собрания. Я вас в правлении колхоза буду ждать.
— Хорошо, — согласился Кешка, даже не спросив, зачем он понадобился, о чем будет разговор. И после собрания, как и обещал, заявился в правление колхоза.
Человек отвел его в пустой кабинет, усадил напротив, дал бумагу, ручку и предложил:
— Изложите все, что мне рассказали.
— Зачем? — не понял Кешка.
— Вы чистый, умный человек. Вы не просто труженик, а сознательный гражданин своей страны, цвет своего колхоза. Такими гордиться надо, а вас позорят морально неустойчивые, неграмотные, политически близорукие элементы. Это они мешают правильному развитию современной молодежи, тянут ее к старым устоям, чуждым, враждебным нашему строю. Но мы не позволим этого! И вы должны нам помочь очистить колхозную среду от всяких сорняков и злопыхателей, — убежденно говорил человек.
Кешка даже вспотел, выслушав в свой адрес целый стог похвал от городского человека.
— Вот бы маманя услышала! Небось бы перестала плакать. Всем сельским вмиг бы вложила в уши каждую похвалу образованного человека, сказанную в мой адрес.
— Пишите, — придвинул бумагу прицепщику. И Кешка, старательно выводя буквы, писал трудно, долго.
Человек ждал. Когда полудурок закончил, приезжий попросил поставить число и подпись. Перечитал бумагу, исписанную Кешкой, сложил ее вчетверо, спрятал в папку и сказал:
— О нашем разговоре и написанном никому ни слова не говорите. И в своей семье. Мы с вами скоро снова увидимся. Спасибо за помощь, — подал руку на прощанье и незаметно выскользнул из кабинета.
Кешка, возвращаясь домой, не мог ничего сообразить, не знал, что думать о случившемся, чего ждать для себя. Одно запомнил крепко: он — Кешка — хороший, Ананьев — говно.
А утром тракторист не пришел в мехпарк, как обычно.
Кешка готовил к зиме прицепной инвентарь и краем глаза наблюдал за тракторным парком. Собравшиеся мужики недоумевали. И только хотели сходить к Ананьеву узнать, уж не заболел ли человек, в мехпарк пришел Абаев.
Растерянный, встревоженный, он оглядел всех, подозвал Кешку:
— Кончай с бороной возиться! Давай сюда! — У Кешки внутри все оборвалось. Он тихо подошел к собравшимся.
— Виктора арестовали. Вчера ночью. Увезли в район. Уж не знаю, что случилось, но, видно, что-то серьезное. Воронок забрал. Хотя ни черта не пойму, в чем он мог провиниться перед чекистами? Ведь сутками работал. Никуда не ходил, ни с кем не разговаривал. За что его взяли? Может, ошиблись? Может, разберутся еще?
У Кешки дрожали колени. Только теперь до него дошло, что он натворил. И липкий страх морозил тело, бил ознобом.
«А что как прознают, додумаются?» — боялся до потери рассудка полудурок.
