— Слушай, Кешка, придется тебе за Виктора поработать. Съезжу я завтра в район, узнаю о нем. Может, выпустят мужика. А ты, пока не прояснилось, по наряду Ананьева работай. Да старайся, чтоб не жаловались на тебя. Не подводи меня, — попросил механик и отправил Кешку возить сено на скотник.
Кешка даже о страхе забыл. Впервые самостоятельно станет работать, без контроля и насмешек, без подгонялок.
Не верилось. И недавний прицепщик часто оглядывался назад. Но ни Ананьева, ни Абаева за спиной.
«Выходит, это я его сковырнул? За все разом расквитался. Даже сам не ожидал, что так быстро и ловко получится. Вот дак подвезло! А я башку ломал, мучился. Ну да, ждите! Выпустят его нынче! Он — вражий элемент! Заступись за него на свою шею! Сам туда угодишь!» — вспомнил Кешка Абаева и, развернувшись у фермы, заметил жену Ананьева. Она дояркой работала. Первой хохотушкой средь баб слыла. Но сегодня лицо ее от слез опухло. Глаза покраснели. Платок лицо скрывает. Плечи женщины вздрагивают.
Кешка, глянув на нее, отвернулся.
Домой на обед он приехал на тракторе. Соседи, выглядывая в окна, удивлялись. Не все сельчане узнали о беде Ананьевых.
А когда услышали, приумолкли.
Тут еще и Абаев, вернувшийся из района, сказал тихо:
— Хана Виктору! Арестован за политику. Одного не пойму никак, кто о его брехне слышать мог? Прицепщик? Так он полудурок! Ни хрена, ни разу неграмотный. У него на весь дом семилетку не наскребешь. Трактор? Так он — железный. Кто же заложил его, кто нафискалил на мужика?
Но на всякий случай стал механик осмотрительным. Подойдя к Кешке, предупредил, что тому через месяц надо сдавать экзамен на тракториста, на право самостоятельной работы.
И Кешка вечерами усиленно готовился к предстоящим экзаменам.
В семье его к аресту Ананьева отнеслись по-разному. Отец жалел Виктора. Говорил, что напрасно человека обидели. Ведь таких работяг в деревне мало. А мать, охнув, свое мненье выразила, что Ананьев часто Кешку обижал. Выматывал его нещадно. За то Бог наказал. За детские муки и слезы… Просто так ни одно горе на человека не свалится. А только за грехи…
Кешка вскоре сдал экзамен. И теперь стал единственным хозяином трактора, полновластным и официальным.
По этому поводу в семье пол-литровку распили. Что ни говори, сын в люди вышел. Профессию механизатора получил. А это не всем дано. Нынче заработки будет иметь хорошие…
Все сельчане поздравляли Кешку, сразу вспомнив его имя.
Не поздравила полудурка лишь семья Ананьева. Не до того ей было. Или в горе собственном чужую радость не увидела.
Кешке было безразлично. Ночью, в темноте, он не раз хвалил себя за смекалку, что сумел не просто стать трактористом, избавиться от постоянного насмешника, а и отплатил тому за все свои унижения и обиды одним махом. И как! Пусть теперь почешется, узнает, кто полудурок!
«И ведь без подсказок и советов обошелся. Сам допер, что сказать нужному человеку! Ох и здорово это получилось у меня! А главное — быстро. И никто не допер, что это я упек гада, как контру» — радовался Кешка втихаря, боясь, чтоб его мысли никто не подслушал и не прочел их ненароком.
Кешка теперь ходил по селу важно. Не как мальчишка-прицепщик, как тракторист, сдавший непростой экзамен на моральную и профессиональную зрелость, и очень гордился собой.
Теперь он пренебрежительно поглядывал на девок, отказавшихся от него. И присматривался лишь к одной — Вальке Торшиной — секретарше председателя колхоза. Здоровая, толстая, она была ровесницей Кешки. Никто из сельских парней не решался и не хотел сватать Торшиху.
Знали ее ругливость, умение пустить в ход кулаки и выкинуть из председательского кабинета любого крикуна либо подвыпившего колхозника.
Шепотом поговаривали, что Валька состоит в связи с председателем. И даже… Ходила в район к фельдшерице делать аборт.
Так это или нет, Кешка хорошо понимал, почему Торшиха оставалась в старых девах.
Жила она вдвоем со старой матерью, в доме-завалюхе, похожем на курятник. Ничего за душой не имея, тянули кое-как день ко дню, бедствовали нещадно, но крепились. Не было у них ни накоплений, ни хозяйства. Не имели знатной родни. Не было у них ни одного заступника на всем свете. Только Бог…
С таким бы приданым хоть бы красу. Но и на нее судьба поскупилась.
Валька была безобразна до того, что, глянув на нее, собаки со страху голос теряли.
Мясистое, широкое лицо, какое ни одной вываркой не прикрыть, всегда было красным, словно от долгих запоев.
Свинячьи маленькие глаза и веки без ресниц смотрели на людей двумя шильцами-зрачками. Нос- картоха висел над широким, губастым ртом. А редкие серые волосы росли прямо из бровей.
Громадные груди, на какие с завистью оглядывались отживающие свое коровы, да зад, неслыханный, необъятный. Даже намеков на талию не было в этом теле, державшемся на столбяных ногах.
Валька понимала свое уродство, а потому радовалась, что колхозная молва подкинула ей в любовники не какого-нибудь завалящего мужика, а самого председателя. Какой в ее сторону без черных очков не оглядывался.
Кешке было наплевать на Валькину рожу и возраст. Она — здоровая, как кобыла, сумеет помогать по дому. А главное, близко к начальству работает. Рядом с нею, его — Кешку — быстрее подметят. К тому ж ни одна девка, кроме Вальки, все равно не пойдет за него. Не оставаться же ему холостым на всю жизнь. И была не была, решился, подвалил к Вальке в первый же выходной. Сам. Без родителей.
Валька, услышав о Кешкином намерении, — из красной фиолетовой стала. Села напротив, раззявив рот от удивленья. Не верилось ей. Нешто не приснилось?
И, не зная обхожденья и правил, как вести себя прилично в этой ситуации, бурей сорвалась, кинулась к Кешке, обалдевшему от страха, всякого о ней понаслышавшемуся. Черт ее знает, что она выкинет? А Валька сдавила его, как в тисках, чуть в сиськах не задушила на радостях. Обслюнявила до самой шеи. И спросила:
— А свадьба когда?
— Не затянем. Чем скорее, тем лучше. Так что готовься. Скоро заберу тебя отсюда.
— Да я хоть сегодня перейду, если ты со мной распишешься, — вспыхнула Торшиха.
— Тогда завтра в сельсовет пойдем, с утра. Заявление подадим. Когда распишут, тогда и свадьбу справим.
— Да я Токаревой скажу, она завтра и распишет. Чего тянуть, коль меж нами решено, — торопилась Торшиха. И тут же, на правах невесты, заставила нарубить дров, принести воды. Убравшись в домишке, взяла Кешку под руку, пошла к ним в его дом, знакомиться с родней.
Маманя, увидев Вальку об руку с сыном, обомлела. Прижалась к стене тенью. И заплакала. Не понять с чего: с горя иль от радости. Никто ее об этом не спросил.
Валька, перецеловав всех, оглядела дом. Выбрала для будущей жизни с Кешкой маленькую комнату. И тут же, подоткнув подол, принялась отмывать ее и прихорашивать, поторапливая всех домашних.
Одни воду ей носили, другие грязную выносили, меняли тряпки на сухие и чистые. Синьку для окон разводили. Всю паутину смели. Сменили постельное белье. Валька успевала всюду.
На печке у нее что-то жарилось, варилось, пеклось.
Под метелку убирался двор. Из печки валил такой дым, что сразу можно было понять, здесь готовятся к свадьбе.
Кешкин отец впервые за многие годы разулыбался. Невестка-то, вон какая справная, что ядреная кобылка. Бегает, топочет, хлопочет. Везде успевает. Все у нее в руках горит. Здоровьем от нее так и пышет, что жаром от печки обдает.
Всю избу изнутри вычистила, отскребла, отмыла. Еды на неделю вперед наготовила. Детей в баню отправила. Рядом с нею без дела никто не усидел. Всем работу нашла по силам.
Кешка дровами занялся. Потом воду носил. Снег от порога подальше откинул. Свадьба скоро.
Маманя в углу кухни тесто на пироги месит. С вареньем, с грибами, с мясом будут они. Первого,
