Утро без рассвета. Камчатка

—

Там его кенты.

—

Какие?

—

С ними он дружил. Потом разругался.

—

И что?

—

Вместе нас обдирали. А куш у каждого свой был.

—

Скальп — вор?

—

Здесь им стал.

—

Расскажите.

—

А чего скрывать? С кем он тут только не работал. Поначалу с Драконом наши пайки делил. С Оглоблей. Потом с самим Магометом. Но он законов наших не знал. Потому их заложил и сам погорел.

—

Какие еще законы?

—

А такие! Вор «в законе» неравному по званию, не принадлежащему к касте, не даст никогда столько, сколько себе возьмет. Обязательно урежет. Так всегда было. А он справедливости хотел, где ее сыщешь нынче? — вильнул глазами в сторону Виктора Федоровича мужичонка.

—

Ты по сути давай говори! Со следователем разговариваешь. А не за бараком шашни разводишь! — побагровел начальник лагеря. И, извинившись перед Яровым, написал на клочке бумаги: «Это — педераст».

Аркадий прочел. Улыбнулся. Кивнул Семену:

—

Продолжайте, свидетель.

Семен вильнул спиной:

—

Аферист он высшего сорта. Этот Скальп. Из всех выжимал. Где по слову «бугра», где от себя. Грозился. На многих дань наложил.

—

Какую?

—

Харчами.

—

Расскажите.

—

К примеру, застукает двух педерастов. Что тут особого? Лагерь. Плоть допекает. Так он и с них проценты брал. Под страх. У нас здесь свой закон. Актив может иметь много «подружек», а она, то есть он, пассив, одного. За измену смерть полагается и «подружке» и сопернику. Но случаи бывали, и вот когда Скальп такое видел, он брал с обоих дань. За свое молчание. «Подружек» старались перекупить. Вроде сводни. Те выбирали партнера авторитетного. Кому посылок шло много. Богатые. С теми все старались заигрывать. У иного две, а иногда и по три «подружки» водились. У другого— ни одной. Так эти разово пользовали. Так Скальп с шестерых дань брал. Хотя сам никого не пользовал.

—

Вы тоже платили ему? — спросил Яровой.

—

Был грех.

—

А почему вы думаете, что камчатские дружки его убили?

—

Кто же еще? Они. Те на него особо злы были. Все клялись отомстить.

—

А кто мог?

—

Любой.

—

И вы? — спросил Яровой, улыбнувшись едва заметно.

—

И я! — осмелел педераст.

Яровой затянулся папиросой, чтобы не рассмеяться.

—

А что? Он от меня мое забирал. Кровное. Да еще добавьте, сколько я ночей не спал! От страха, что выдаст. Он же «сука», от него чего хочешь ждать можно. Они ничем не брезговали. Любым приработком дорожили. Со всех шкуры драл и этот. Потому и звали его так — Скальп.

—

Что ж, знакомьтесь, — пододвинул листки протокола допроса Яровой.

Семен побежал по строчкам быстро. Шевелил губами. Потом, подписав, вильнул телом.

—

Мне можно идти? — спросил он Ярового.

—

Иди! — не сдержался начальник лагеря.

—

Позовите Лукича! — попросил Яровой.

—

Сейчас, сейчас, — угодливо улыбнулся Семен, уходя.

—

Терпеть его не могу! — признался Виктор Федорович.

—

Что поделаешь! Терпение нас вознаграждает за труды. А терпимость — мать благоразумия. И тут ничего не поделаешь, надо и такого выслушать. Чтоб сведений о Скальпе было как можно больше. Что ни говори, и этот добавил кое-что к его характеристике.

—

Еще бы! — усмехнулся Виктор Федорович и, сплюнув в угол брезгливо, сказал: — Нашел себе приработок! Данью этих обложил. Из их рук брал! Ну и ну! С ними рядом стоять гадко. А этот… Ну и тип, ну и пройдоха!

В дверь кабинета без стука Лукич вошел. Встал у окна.

—

Садись, Лукич, устал, наверное, сегодня? — обратился к старику Виктор Федорович.

Старик тяжело вздохнул.

—

Что поделаешь? Еще зиму отмучаюсь, а там, даст бог, домой вернусь.

—

Чем занимался сегодня? — спросил его начальник лагеря.

—

На складе работал. Продукты расставлял. Хорошо, когда их много. Глаза радуются. Харч — это жизнь, это здоровье, — вздохнул Лукич.

Яровой протянул ему фотографии. Старик взял их. Внимательно в каждую вгляделся. Потом остановился на фотографии Скальпа.

—

Вот и этому не повезло, — сказал он тихо. И, помолчав, добавил, словно для самого себя: — Эх, жизнь наша тяжкая. Грехи горбами к земле гнут. Нет бы простить ближнему, себе прощать не научились.

—

О чем это вы? — спросил Яровой.

Лукич голову опустил. Потом сказал тихо:

—

Еще человека загубили. А зачем? Какая ни на есть жизнь, но она одна человеку дадена. Другой никто не подарит. На что ее отнимать было? Плохо жил — сам мучился, сам и ответил бы богу. Хорошо — радоваться за него надо. Хоть одному легче. Ан зависть — грех наш, враг великий, свое содеяла.

—

Что вы знаете о нем, Лукич? — спросил старика Яровой.

—

Он как и все мы был. Не хуже, не лучше. Не я судья ему.

Он грешил не больше и не меньше других. Все мы тут

одинаковы. Злоба в человеке не только от самого себя, но и от греха ближних, его окружающих.

—

А какие у него грехи были?

—

Общие. Как и у всех. Деньги любил. Как и все мы. О животе пекся, как и остальные. Сильных боялся. А кто их не боится?

—

Но за это не убивают! — терял терпение Яровой.

—

Тело не убивают. А душу! Вот это каждый день. И не спрашивают.

—

Но есть, было в нем такое, что и вас возмущало?

—

Было, но я никогда бы руку на него не наложил.

—

А что было?

—

За деньги совесть терял. Но кто ее тут сберег? Все мы в этом повинны. Не он один.

—

Но другие так не испытывали вашу, Лукич, терпимость? Настолько, что даже вы возмущение только что выказали. Так что же произошло? Скажите, — настаивал Яровой.

—

Был случай. До войны еще… Зря он одного мальчонку подвел. На того прежний,