Утро без рассвета. Камчатка

name='ArialUnicodeMS7pt'>двусменную

работу. И он это понимал, и зэки. Но они навсегда зареклись поджигать что бы то ни стало. Ведь зима была! Руки к топорам прилипали. При прожекторах без перекуров работали. Как заведенные. И ничего не просили. Ни дополнительной пайки, ни отдыха. А результат — сами видели. Вон стоят бараки. Новехонькие. Те сносить года через три надо было бы все равно, и шизо, и оперчасть. Им уже по двадцать с лишним лет было. А эти еще полста стоять будут! — рассмеялся Виктор Федорович.

—

Значит, вы тут по новому методу работаете? Прогрессивному. Воспитание зэков трудом в их же интересах?

—

А вы не смейтесь. Аркадий Федорович. Я не говорю, что мой лагерь стал образцовым пансионом! Нет. До хорошего— и то тянуться надо. Поизвели мы картежников, чифиристов. Но остались еще педерасты. С этими не знаю что и делать! Случаются еще и драки. Кстати, не столь уж безобидные. Правда, только в бараках. На работе — не дай бог! Если в забое, а такое поначалу случалось, тут же переводили на поверхность. Если в мастерских кто подрался — «президент» мне так посоветовал: виновные два часа сверхурочно работают. Степан верно подметил, что даже шизо так не исправляет людей, как сверхурочная работа.

—

Кстати, а вы часто к шизо прибегаете?

—

Нет. Последний раз там вор сидел. Один. Месяц. На втором взмолился.

—

Чего же? Холод вынудил?

—

Нет. Там мы тоже отапливаем.

—

А что?

—

В полном одиночестве жил. Больше никто туда попасть не хочет.

—

Степан там ни разу не был?

—

При мне ни разу. Мы с ним быстро друг друга поняли.

И знаете, сидим мы как-то тут с ним. Уже полгода я здесь работал. Он и говорит мне. Мол, вот обвалы и раньше случались. На шахте. Но начальство не бежало спасать зэков в майках по зиме. Как ты тогда. Увидел-де я тебя на снегу. Глазам не поверил своим. Значит, дороги мы тебе, раз о себе не вспомнил. И своим ты нам стал. Боялись, что умрешь. Лишиться тебя боялись. А что, мол, если опять вместо тебя Бондарева к нам пришлют? — Виктор Федорович головой докрутил. Добавил в раздумье: — Не любили они его…

—

Погодите, все выяснится… — заверил Яровой. И, встав из-за стола, нахлобучил шапку: — Пойду я! Немного свежим воздухом подышу.

—

Да! Он у нас особый…

Яровой вышел из офицерской столовой. И… зажмурился от ослепительного солнца. Немного привыкнув, он оглядел территорию лагеря. Всюду шла работа.

У склада старик с окладистой, смерзшейся в сосульки бородой деловито порог ремонтировал. Доску к доске подгонял. Будто не в лагере, а в своей избе хозяйничал. Вон как топор играет! И порог получился на загляденье. А старик, окинув его взглядом, подобрал щепки. Все до одной на кухню понес. Там на растопку пригодятся…

А двое других дрова пилят. Лица горят. Из-под шапок пот глаза заливает. Старики торопятся. Еще бы! Разве успеешь за третьим? Нон как дрова рубит, будто рисует ровные поленья. Складывает их под стреху крыши, чтоб не замочило. И все поторапливает тех двоих, чтоб живее шевелились. А сам знай себе топором звенькает. Вроде не вором был всю жизнь. А лесорубом. Ишь, как четко комли видит! Ни одного лишнего движения.

Старики телогрейки расстегнули. Жарко.

—

Эх, дома скоро уже сирень, черемуха, каштаны зацветут, — издыхает один.

—

Меньше надо было «жареные каштаны» таскать, а то и меня подбил, — ругнулся второй.

—

А ну, заткнитесь! Или опять от Степана получите соли. Вкалывайте теперь!

Яровой проходит мимо стариков. Идет по территории. Возле бараков дневальные снег откидывают. Телогрейки в снегу валяются, спины парят. Люди не разгибаются. Степан вечером все проверит. Со всех спросит. Он порядок любит. Из бараков в открытые настежь для проветривания двери видны вымытые выскобленные полы. Убранные нары.

Около кухни старый дедок, как сухой сучок, воду из бочки носит. Аккуратно. Боится хоть каплю пролить. Вон как бережно недра берет! Такому бы внуков растить. За садом доглядывать. Греться на солнышке. Учить мальчишек уму-разуму. Ан сам под старость лет не по-людски живет. Все годы пожилые не на то истратил. Может, оттого и слезятся теперь глаза? А может, блескучее солнце свое делает? Но нет! Не от того. Нет внуков! Нет их! Нет детей! Нет дома! Нет сада! Ничего нет. И жизни — тоже нет!..

А вон из барака песня слышится. Кто это? Яровой заглядывает. Забинтованная голова зэка, это он с «козлов» упал, столовую красил, чуть приподнята. Скучно одному ему. Вот и развлекает сам себя. Как может. Поет, что на ум взбрело:

Перебиты, поломаны крылья,

Тихой болью мне душу свело. Кокаином — отравленной пылью

Все дороги мои замело.

Я иду и бреду, спотыкаясь,

И не знаю, куда я иду?

Ах, зачем моя участь такая?

Кто накликал мне злую судьбу…

Завидев Ярового, зэк оборвал песню. И вдруг, прищелкивая мальцами, опять запел фистулой:

Как на Дерибасовской — угол Ришельевской

В десять часов вечера разнеслася весть.

Как у нашей бабушки, бабушки-старушки

Шестеро налетчиков отняли честь.

Гоп- цоп-перверцоп! Бабушка здорова!

Гоп- цоп-перверцоп! Кушает компот.

Гоп-цоп-перверцоп! И мечтает снова,

Эх! Гоп-цоп-перверцоп! Пережить налет…

—

Тьфу ты, черт! — пошел Яровой, смеясь. И, пройдя несколько шагов, увидел идущего навстречу «президента». Тот широко улыбался.

—

Повезло мне, а то я уже не знал, как вам дать знать…

—

А что хотел? — удивился Яровой.

—

Поговорить надо.

—

О чем?

Степан замялся. Потом выдохнул:

— О том же. О чем говорили.

— Я готов, — согласился Яровой.

— Сейчас не стоит…

— Почему же?!

—

Это нельзя быстро. Разговор за несколько минут не сможем! провести. А у меня сейчас времени в обрез, — признался «президент».

—

Тогда давайте вечером. После работы, — предложил следователь.

—

После работы… Вот беда! Не знаю. Мне сегодня надо работы на неделю вперед обговорить. Это как раз до отбоя. Может завтра?

—

Давайте. Утром? К вам на кузню? — предложил