Утро без рассвета. Камчатка

Бондарь побелел тогда. И посадил всех на подсос. Каждому в день выдавали по двести граммов хлеба и кружку воды. Всем. И старикам, больным, их у нас гоже хватало. И ведь не на день, целых две недели. Ни разу горячего не дали. Даже кипятка. Люди же на руднике, на шахте работали. Под землей. По восемь часов. Иные не выдерживали. Падали без сознания. И не один… С ног, как мухи, стали валиться. А у иных — семьи, дети. И вот тогда я пошел к Касатке. Сказал ему обо всем. Не смолчал, что хочу пой

ти

к Игорю. Сознаться во всем. Пусть я за все ответил бы! И за «суку» ту! Но я сам! Один. А со всех остальных пусть снимает наказание! — побагровело лицо Степана.

Он подошел к закипевшему чайнику. Молча, медленно налил чай по стаканам. Себе и Яровому по маленькому кусочку сахара положил. По зэковской, старой привычке — не сладости ради, сугреву для…

Яровой заметил, как судорожно подрагивали могучие плечи «президента». Нервы… Север сказался. Холодом в каждую клетку, в каждую каплю крови въелся. Но страшнее морозов обжигают душу человеческую воспоминания…

—

Я вот попросил вас не случайно об этом разговоре. Прежде, чем

убийц

у

най

дете, прежде допроса его — вспомните, что мы перенесли из-за «сук». И тот, что сядет перед вами, — тоже… Не меньше выстрадал. Возможно, что не за себя мстил. За тех, кто голодом, холодом измученный — не увидел свободы! Не дожил. Так и умер здесь! Зэком! С клеймом. Как зверь! Хотя родился человеком, как и все! Сколько их по штрекам под породой… За них, за их муки кто-то отомстил, — «президент» ходил по кабинету. Большой и неуклюжий, весь дрожащий от горя. Давно минувшего, но всегда живого. Он был похож на доброго, добродушного медведя, которого кто-то злой вывел из себя: — Вот вы думаете, почему я не хотел говорить при начальнике? Почему я поставил за ним кентов даже и кино, чтоб в случае, если вый

ти

надумает, предупредили меня, чтоб смыться успел я отсюда? Да ведь Бондарев — друг его. Самый лучший кореш. И наш его в обиду не даст. Может, узнав о моем разговоре с вами, его методами действовать начнет. Мы ничего исключать не можем.

—

Так что Касатка? Дал разрешение, чтоб идти к Бондареву? — напомнил Яровой.

—

Нет! Не разрешил. Не велел.

—

А почему?

—

Объяснил он мне тогда все досконально. И не только мне, а всему бараку. Что не виновного, не одного он наказать хотел. А всех! Всех! За своего! За «суку». Я на примере одного всех хотел проучить, он на примере всех— одного «суку» научить никогда не бояться. Чем больше ответчиков, тем сильнее уверенность. «Сука» знал, что душил его один; увидел — наказан весь барак. Весь! А не один виновный! Вот как ценилась его жизнь. Пять человек у нас тогда умерли… И не выдержал я! Помимо Касатки пошел-таки к Бондарю. Сказал, что я виноват, — «президент» сел, уронил голову в большие жесткие ладони. Молчал.

—

И что Бондарев? — невольно дрогнул голос Ярового.

—

Бондарев?! Он тогда все выместил на моей шкуре. Вот здесь. В этом кабинете! Я был нежравши уже шесть дней. Отдавал свое. Кому нужнее было. Но «суки»! «Суки» Бондаря были сыты. Вызвал он тогда Скальпа — его я душил, и поставил меня перед ним! Как «сявку»! Ну и отмолотили они меня. Вот здесь. На сапогах. Потом в шизо месяц я был. И если бы не зэки — «бузу» подняли в мою защиту — не сидел бы я здесь сейчас. А тогда он выпустил меня. К своим. А на мое место Касатку, как зачинщика «бузы», швырнул. Того три месяца держал. И не топили в шизо. Морозы — под шестьдесят. Живым его выпустили. Но через неделю умер он от туберкулеза. Открытая форма. Оба легких — сплошная каверна. Убил его Бондарев! За Скальпа убил. За «суку». А у Касатки в Пензе мальчишка растет. Сын его. Совсем сирота. Мы ему из общака каждый месяц высылаем. Подмогу. Ее по вашему пенсией зовут. Сын не при чем. Да и знали мы, что по выходе «президент» не собирался возвращаться в «малину». Слово дал. Как только сыну три года сравняется — он рвет с фартовыми. Тому исполнилось три года в тот день, когда его отец умер! Здесь умер. Еще «президентом». Но убили его те, к кому он собирался уйти. Убили честняги. Вольные. Слава богу, что он еще вором умер!

—

Но ведь ты тоже воровать не собираешься после освобождения? — невольно перешел на сочувственное «ты» Яровой.

—

Завяжу, чтобы никогда не попадать в руки Бондаря, который не был зэком, но и человеком не стал! Он зверь потому, что ни с кем не сумел найти общего языка! И всюду лишь врагов имел. Кроме нашего нынешнего начальника. Разные они. Но что-то же их объединяло! — задумчиво сказал Степан.

—

И часто Бондарев голодом заключенных морил? — спросил Яровой.

—

Часто ли? Да постоянно. Только один барак переведут на нормальное питание — на другой наказание наложат. Другие

^{голодаю}

—^т.

Все из-за «сук»? Да не только. Но в основном — они причиной.

—

И после случая с тобой на «сук» покушались еще?

—

Бывало. Пришьют какую— Бондарь не разбирается. На весь лагерь, на всех зэков подряд свои ограничения введет. И стар, и млад за «сук» страдали. Даже работяги, интеллигенты, кто к убийствам никакого отношения не имел. Виновных не искал, всех подозрительных пачками в шизо кидал. Нормы выработки так взвинтил, что о зачетах и думать не приходилось. Он сам здесь породил преступность. Если кто-то, случалось, попадал к нам с малыми сроками, те же работяги, он из них делал либо «стукачей», либо «душегубов». Вот так. Либо просто из куража, заодно со всеми голодом изводит. Случалось, пошлет кто-то «суку» по фене или затрещину даст — тут же в шизо забирали человека. А там еще и измордуют. А по выходу, кому повезло дожить, еще и «волчий билет» в зубы всучали. Под особый надзор! Чтоб шагу нельзя шагнуть без милиции. С такой ксивой даже отколовшемуся — только в «малину» идти. В другом месте не возьмут. И нигде не пропишут. Тут прямой путь — к кентам или назад— в лагерь. Или же живьем в землю зарыться. Чтоб не мучиться больше, — встал «президент» и снова заходил по кабинету, измерял его быстрыми тяжелыми шагами так, что половицы под ногами стонали и плакали на все голоса. — Когда мы Касатку похоронили, меня «президентом» избрали. Ну а «суки» пронюхали. И тут же к Бондарю. Он мешкать не стал. Тут же вызвал меня. И благословил, — нервно рассмеялся Степан.

—

Как он это сделал?

—

У нас здесь есть седьмой штрек. Теперь закрыли, как особо опасный для подземных работ. Но он и тогда таким был. Метан выделял уголь. Газ такой. Взрывоопасный. Приказал мне Бондарев крепления там заменить. Вместе с двумя «буграми». Мы и пошли. А семерку эту только два дня назад расчистили. Обвал был. Двенадцать человек как не было. Но тут не до выбора. Исход один. Либо за невыполнение— в шизо сдыхать медленно, либо в штреке сразу. Под обвалом.

—

А зачем ему, Бондареву, это было нужно? — удивился Яровой.

—

Отделаться от меня побыстрее. Зная мой характер. Помня, как на сапогах меня носили… Решил не тянуть. «Бугры» эти такие же, как и я, были.

—

Да, но ведь отвечать пришлось бы?

—

Кому?

—

Бондареву.

—

Чепуха!

—

Как так? — не верил Яровой.

—

А так! И мы, и он прекрасно понимали, что ничего ему за это не будет. Сойдет с рук, как и за других. Свалит на особые условия, Сложность грунта, внезапное скопление газов. А кто из начальства в штрек полезет? Никто. На слово поверит. Ему, а не нам! Кто мы такие? А он! В интересах дела старался! Обратное— недоказуемо, никто и сомневаться бы не стал!

—

Ну и что в седьмом штреке? — напомнил Яровой.