Утро без рассвета. Камчатка

что шел? Верно, допекли? Имел свои основания и обиды — на вас «стучать»?

—

Основания?

—

Да.

—

А кто их не имел? Все. Может, и обидел его какой-то зэк? Но остальные? Я при чем? Основания? Мы не смогли бы выжить, не прощая друг другу. Но мы прощали! Умели забывать недоразумения, обидные слова, даже незаслуженные побои! Отнятую пайку хлеба! И не желали, чтоб она колом стала в горле обидчика. Мы это умели! А он — нет? Я разве не имел оснований обижаться? Еще сколько! Но лично за себя. Я никому зла не делал. Не мстил! Даже Бондарю! Я за своих кентов мстил ему, за всех зэков! Но не за себ

я!

И

доведись

— лучше добровольно погибель приму, но «сукой» — нет! «Президентом» меня избрали зэки! Сами! Все! Но и жизнь «сявки» предпочту своей лишь потому, что никогда не буду умерен, будто моя шкура дороже его жизни. И зэки это знают. А вот

ему

паршивая жизнь чего стоила? Ни детей у Скальпа нет, ни родни. Один, как пес подзаборный. Ну зачем ему жизнь? Зачем дорожил и дрожал? Стоила ли она таких усилий? Ведь рано, либо поздно, все равно сдыхать! Всем. Так чего он боялся смерти? Лучше сдохнуть, чем жить так, как он! Крапивой подзаборной! Сам никого не согрел, от других тепла не получил! А вы говорите об основаниях, — побагровевший «президент» нервно ходил по кабинету.

—

Видишь ли, Степан, обстоятельства могут делать из иного либо подонка, либо человека. И я уверен в том, что Скальп стал «сукой» из-за окружения, в каком он здесь был, — сказал Яровой.

—

Да! Конечно! В том, что баба родила в дороге — всегда кобыла виновата, — рассмеялся Степан. И добавил: — «Суками» здесь становились лишь те, кто и на воле человеком не был. У них обычно и там ничего не клеилось. И статьи — то насильник, то маленький «прыщ», так мы несостоявшихся начальников зовем.

Яровой встал. Подошел к окну. Стал рядом с «президентом». Вдруг что-то внезапно визгнуло за их спинами. Оба разом оглянулись в окно. В зону въехала собачья упряжка, груженая почтой. Вожак бежал уверенно, тянул оба постромка. По бокам — по пять пристяжных сучек. Каждая свою часть ноши взяла. Нартой управлял старик чукча.

Нарта остановилась около дома охраны. Каюр воткнул остол

[19]

перед нартой в глубокий снег. Сам в дом вошел. Собаки, оставшись одни, поняли — предстоит отдых. Короткий, но такой сладкий. Долгожданный. Тридцать километров по ненаезженному глубокому снегу. По морозу. Без остановок. А это три часа пути. Да с грузом. Л силы не у всех равные. Вон как дрожат старые больные лапы у задней пристяжной — черной, худой сучки. Бока ее от ремней совсем лысыми стали. Шерсти — почти нет. И холод до самых костей достает. Кишки к концу пути в сосульки превращаются. Живот, отогреваясь до самого утра, пустым барабаном кричит. Спать не дает. И лапы… Они совсем подводят. Эх, лапы! Неужели, вы когда-то были молодыми и, казалось, вам не будет износу? Сколько перст вы пробежали за короткую собачью жизнь! Да разве их сочтешь? А теперь чуть попадет снег меж пальцев — и уже мочи нет от боли, и роняет сучка на каждый сугроб соленые слезы свои. Они

мигом

застывают на морозе, мелким бисером горят на снегу. Невелико горе — собачья старость. Но каждому своя болячка дорога. Знает сучка — скоро, ох как скоро потащится она в свой последний путь. В горы. В снега, умирать. Умирать вдали от хозяина. Чтоб не причинять ему напоследок хлопот. Как верный друг, — убережет его от этой неприятности. Старые собаки умны. Жизнь их научила многому. Последний день. Скоро он будет И лизнет собака на прощание руку хозяина. Лизнет, простившись и прощая. Эта рука как-никак кормила ее. Но чаще била остолом, чтоб быстрее бежала. Хозяин в черных, светозащитных очках не увидел, как стали болеть и плохо видеть ее глаза и она перестала различать дорогу, а потому не столько помогала, сколько мешала упряжке. Собаки-то знали об этом, а хозяин — нет. Собачьих слез не видел. А если бы и заметил. Пристрелил бы старую в тундре. И она старалась скрыть немощь свою подольше. Но скоро последний день. Хозяин может и отдернуть руку от внезапной собачьей нежности. Он не поймет, что от по-своему поблагодарила его за все. За то, что кормил одинаково со всеми. Не обделял… Но в этот день она перегрызет ремень. То^: ремень, каким привяжет ее хозяин к столбику. И убежит. От побоев от нарты, от тяжелых грузов. Убежит, чтоб умереть свободной. Какой и родилась. А перед этим простится с каждой

упряжной

собакой. Каждую ласково оближет. Простит им обиды и рычанье. Драки за еду и ошибки. Простится с вожаком. А потом пойдет опустив хвост и голову к самому снегу. Она знает, псы будут смотреть ей вслед. А когда ее не станет видно, задерут морды к луне. Завоют жутким хором прощальную песню свою. Ей, одном по-своему, по-собачьи оплакав ее еще живую. И замрет от горя собачье сердце. Но знает сучка — возвращаться ей нельзя. Вернись — те самые псы, какие только что оплакивали ее, разорвут на части. За кусок юколы, который ей уже не может принадлежать! И повернет собака голову в сторону воя. Постоит, подумает. И потащится дальше. Умела трудно жить — умей достойно умереть.

А вон рядом с ней — тоже пристяжная. Лохматая блондинка! Последние дни в упряжке. Скоро ей рожать. Вон как живот вздулся. Щенки в нем. Много. Шевелятся ежеминутно. Не дают бежать быстро. И есть просят. Постоянно. Но хозяин будто не видит ее состояния, выделяет равную со всеми порцию. Иногда лишь вожак обглоданной костью угостит. Все ж его щенков носит. Остальные — не поделятся. На голодный живот легко ли нарту тащить? Каждому своя жизнь дорога, свое здоровье. А потом… какое им дело до ее щенков? Это она им будет радоваться, своим пискунам, слепым, беспомощным. Да и то недолго. Чуть смогут научиться грызтьь кости, юколу — впряжет ее хозяин в упряжку и — прощайте дети. Когда доведется встретиться и где? Хорошо, что вожак не дает остальным обижать ее. Как-никак и он — отец. По ночам ложится рядом. Греет бока ее. Чтоб щенки не померзли. И на том спасибо. Да и много ли надо теперь? Вот только бы поесть, ну хоть бы какую старую кость. Голодная слюна тонкой струйкой течет из пасти. Блондинка оглядывается. Но кругом лишь снег. Белый и такой же голодный и большой, как ее живот.

А эта рыжуха ворчит на подругу. Ну, чем недовольна? На кого ругается? Болит спина? А у кого она не болит? У других даже ломит от холода. Потерпят. Молчат. Не жалуются. Чем ты других лучше? Мастью? Но какая разница? Для всех ты — лишь тягловая сила. И для каюра. Что на подруг рычишь? Ишь зубы оскалила! Тяжело? А кому легко? Нынче не за масть, за силу ценят. И ты не можешь быть исключением.

Чего ты на блондинку рычишь? Зло берет? Ее вожак защищает, а тебя — никто. Но расположения не рычанием добиваются. Что? Получила? То-то! Теперь скули. Вожак и на твой характер управу нашел. Что? Ухо порвал? Еще легко отделалась. Могло и хуже быть, сиди спокойно. Не задирайся.

А ты чего пасть раззявила? Ишь ты! Самому вожаку улыбаешься? Ну-ну. Или молодости радуешься? Сколько в упряжке ходишь? Второй год. Это совсем немного. Понятна твоя улыбка. Грузы еще не пригнули, дороги не наскучили. Все интересно, ново. Каждый день — в подарок.

Вот только вожак — голова и сердце всей упряжки — всегда строг, молчалив, наблюдателен. Ох, как много нужно увидеть ему! Одним глазом за сучками приглядеть. Другим — в сторону кухни косит. Оттуда иногда им приносили черную кашу. Горячую, вкусную. И кости. Много. Без счету. На всю бы ночь грызть хватило, если бы дали ими всерьез заняться. Но каюру всегда некогда. Вожак» то знает. И хотя кости дразнят видом и запахом, вожак зарывается носом в кашу. Глотает, не жуя. Надо торопиться поскорее набить желудок. Чем — неважно. На полный — не столь обидно расставаться с нетронутыми костями.

Вожак за несколько лет все изучил: сюда они везут полную нарту ящиков. Мешки с письмами и газетами. Отсюда— другое дело. Кинет каюр в нарту полмешка писем. И бежит нарта обратно уже налегке. Только ветер в ушах посвистывает. Да каюр поет на всю тундру скрипучим вороньим голосом. Да так, что собачьи спины вздрагивают…

Степан смотрит на нартовых псов. Смутная тоска охватывает его душу.

Вон как все здесь разумно. Сильному, матерому вожаку доверено лее. Доверены жизни всех собак. Доверено бежать в голове упряжки, как самому опытному указывать путь остальным. Как самому выносливому, доверена основная тяжесть груза. Он — стержень упряжки, он — надежда каюра. Да