Утро без рассвета. Камчатка

опекой фартовых, вышли на работу. Воры решили проучить интеллигентов. Но Авангард предупредил нас. Мы успели очень вовремя. Воры уже вошли в барак. Человек двадцать. На двести спящих зэков это было вполне достаточно. Помешали мы тогда фартовым. А интеллигенты… Ведь жизнью были обязаны Авангарду, но возненавидели его. А разве справедливо? Он, видите ли, не тем методом их спас. А сумели бы они выстоять тогда? Они! Необученные убивать! Нет! Никогда! И мы это знали! Нам некогда было взвешивать, обдумывать. Надо было действовать. Авангарду нелегко было получать информацию. Его часто провоцировали, избивали, лепили «темнуху». «Президенты» подвешивали его за ноги к балке. Но Авангард остался нашим. Нашим даже под постоянным страхом смерти. Он знал, что не «президент», не «бугры», а он помогает заключенным выжить. И очень дорогою для себя ценой. Единственной своею, жизнью! Ради них, не ради нас! Он их спасал с нашей помощью. И не раз, а много! Будь моя воля, я таким бы при жизни памятники ставил! — горячился Погорелов.

—

Да, но не все же были беспомощными! Известны случаи, когда, якобы помогая, сводил личные счеты с фартовыми. «Президент», к примеру, не нуждался в помощи Скальпа… — Яровой намеренно сделал паузу.

—

Сведение счетов — это неизбежные издержки. Лес рубят — щепки летят… А этого Степана я бы вообще не выпустил из шизо. Это он только теперь хвост поджал. А тогда! На первых порах! Вы знаете, каким он был? Да, руками не убивал! Но сколько из-за него голодали работяги, интеллигенты! Он всех налогом обложил, этот негодяй! И деньги у всех отнимал. Все до копейки. Их мозолями заработанные. У некоторых были дети! Им нужно было помогать. Потому они не отсиживались по баракам, а работали. Эти же — отнимали! За так называемое предательство. Бывало, накроешь общак, а там два-три мешка денег. Вернем мы отнятое, а через день воры снова эти деньги отбирают, грабят зэков. Вот это и заставило нас не выдавать все деньги на руки. За каждым не усмотришь. Воры, они до смерти остаются ворами. И здесь. Вы знаете, как их заставили работать? Этих — в «законе»?

—

Как?

—

Случилось это зимой. Пурга поднялась. Надо было откопать двери склада, чтобы взять продукты. Фартовые отказались. Лишь работяги и интеллигенты сами вызвались. Их мы накормили. А фартовые три дня на хлебе и воде сидели. Они «бузу» учинили. Усмирили мы их. Но парторганизация проявила мягкотелость. Решила снять ограничения. Но Бондарев, как начальник, не разрешил. И приказал всех участников «бузы» посадить на недельное ограничение. И снимать его лишь с тех, кто сам, добровольно выйдет на работу. Разве это не верное решение?

—

Вы продолжайте.

—

Так вот, тогда Авангарду удалось уговорить десятка два фартовых. Они работали. Их— кормили. За ними и другие потянулись. Но ведь уговорил он тех, кто тяжелее всех перенес бы ограничения. Пожилых, ослабленных… И не выйди они сами, нам пришлось потеряв лицо, снять ограничения, признав этим поражение свое. А к концу недели все фартовые работали. Все, как один. И в шизо мы зря не сажали. Каждый случай обсуждался на оперативном совещании. И решение о наказании заключенных принимал не один Бондарев, а все мы! И каждое много раз взвешивали.

—

Всегда ли информация Авангарда шла вам на пользу? Уверены ли вы в том, что он не вел двойной игры?

—

Его информация была всегда верной и мы верили ему. Имели возможность убедиться. Не раз проверили. И на две стороны этот человек не работал. Он жалел их, проходимцев, как человек, как врач.

—

А за что этот человек, врач, вернее фельдшер, попал сюда? — спросил Яровой.

—

Это не имеет значения. Своей деятельностью здесь, на передовой борьбы с преступностью, он искупал свою вину. Хоть и нес наказание по приговору, не жалуясь… Вы у Бондарева спросите… извините, все не могу свыкнуться с тем, что он умер. Лучших людей теряем… Но если бы он был жив, то сказал бы о Евдокимове, как о честнейшем человеке…

—

Бондарев! — Яровой криво усмехнулся.

—

Да, жаль, что это уже невозможно!

—

Но он не узнал Авангарда!

—

Как?! Вы виделись и он… — удивленно подавился вопросом Погорелов.

—

Да. Сказал, что не знает. Это самое фото я ему давал! — наблюдал за свидетелем Яровой.

—

Но как это понять? Игорь смолчал! Но по какой причине? — недоумевал Погорелов.

—

Не знаю, не знаю.

—

А вот и я! — шумно вошел в дверь Виктор Федорович. — Ну, как вы тут? Вижу — не скучаете? — снимал он пальто.

—

Как фильм? — спросил его Яровой.

—

О! Какие там женщины! Черт меня возьми! Каждая, как цветок! Глянешь на таких и жизнь милее становится. И заботы не кажутся непосильными. Люблю смотреть индийские фильмы, — глянув на своего заместителя, спросил удивленно: — Ты что, Иван Гаврилович? Что с тобой?

—

Кажется, я с ума схожу, — ответил тот.

—

Ты хоть до пенсии подожди, а то заменить тебя, сам знаешь, некем! — рассмеялся начальник лагеря.

—

Мне не до смеха, — тяжело вздохнул Погорелов.

—

Ну, что случилось?

—

Ты поверишь, что Игорь не узнал на фото Авангарда?

—

Это ты о Скальпе?

—

Ну да! — подтвердил Погорелов.

—

Так и я его не знаю.

—

Но Бондарева ты знаешь! — злился заместитель.

—

Еще бы! Кстати! Насчет узнал, не узнал. Так это я могу объяснить. У Бондарева был тяжелый недуг, связанный с контузией, полученной на войне. У него была очень скверная память. Но он всегда скрывал это, чтобы не лишиться этой работы. Он мне сам сознался в этом. Вдобавок, здесь, на Севере, он заболел глаукомой. Ему часто приходилось ездить на собачьих упряжках. А солнце и снег при отсутствии светозащитных очков сделали свое дело. Зрение — ни к черту. Именно потому он был совершенно нетрудоспособным, круглым инвалидом. Это не только мне известно. А всем, кто знал Бондарева чуть поближе. Но не начальство. Ни памяти, ни нервов, ни зрения, ни слуха не было у него.

Яровой вспомнил Бондарева. И… не поверил.

—

А я этого не заметил, — улыбнулся он.

—

Чего? — повернулся к нему Виктор Федорович.

—

Что Бондарев не смог рассмотреть фото Скальпа. Что у него плохая память. И насчет слуха, и… прочего. Я вынужден либо себе не поверить, либо — вам…

—

Он по губам понимал. Но, отвернувшись от него, вы могли кричать и он вас не услышал бы! Это точно. На войне рядом с ним снаряд разорвался. Контузил и оглушил.

—

Кстати, а зрение? Он даже читал без очков.

—

Да, но только под лампочкой. Даже среди бела дня. И потом, мне зачем врать? Он мертв. Выручают живого, — повернулся спиной к Яровому начальник лагеря.

Иван Гаврилович сидел все так же оглушенный. Безучастный к окружающим, к разговору.

—

Вы меня не убедили, Виктор Федорович, — нарушил молчание Яровой. — Как же медицинская комиссия допустила его к работе?

—

Да, знаете, жалели… Именно из-за болезни Игорь Павлович перетерпел в жизни неприятностей втрое больше, чем допустимо. Решило как-то начальство наградить его. Ну, собрание собрали. Пригласили Игоря. Предупреждали, что награждать будут. А он забыл.